Примерно в это же время я подружился с другими интересными людьми. Одним из них был художник Тарабилда. Они с Цвиркой вместе учились в Художественном училище. Тарабилда вскоре вошел в нашу компанию. Это был думающий художник, он немало читал литературы по вопросам марксизма и сам считал себя марксистом. Но без подготовки трудно было понять сложные труды. Художник усваивал их схему, а не дух. Мы встречались с ним, еще когда издавали «Третий фронт». В клубе «Надежда» он рисовал для стенгазеты карикатуры на буржуев. После ликвидации «Надежды» его арестовали, и он какое-то время просидел в каторжной тюрьме. Но, выйдя из тюрьмы, он продолжал считать себя левым — тюрьма его не напугала.
Чем дальше, тем больше он становился чудаком. Он с большим пылом начал читать книги о йогах, которые издавались в Риге различными торгашами, и страшно ими увлекся. Придя в мою комнату (уже на улице Донелайтиса), Пятрас рассказывал, что укрепляет свою волю и намерен делать чудеса. Он брал одной рукой стакан, другую отводил в сторону и, дико выпучив глаза, говорил:
— Вот погляди, видишь? Беру стакан и вот, держу вот так. А другой рукой вот так, видишь? И вот из пальцев идут флюиды! Вот, вот, погляди, идут флюиды!.. И вода начинает кипеть, видишь, видишь? Уже кипит — я заставляю воду закипеть! Или беру камень, — говорил он, поставив стакан на стол, — и гляжу на него. Гляжу, напрягая всю волю, и камень раскалывается, понятно? Я его раскалываю одним усилием воли…
Я смеялся:
— Черт подери! Хорошую вещь ты выдумал. Ведь таким образом можно тесать камни на шоссе и хорошо зарабатывать…
Тарабилда не обижался на мои шутки. Он рассказывал, что вылечился от всех болезней простейшим способом — повесил над кроватью надпись «Я здоров» и повторяет ее при каждом случае, когда встает и ложится, умывается и ест, ходит и выходит, даже когда ничего не делает. Главное — самовнушение!
Он охотно вступал в споры о марксизме и науке йогов с каждым, кто только хотел его слушать. Товарищи рассказывали, что как-то из деревни к нему приехала мать и разговорилась с ним по каким-то, так сказать, идейным вопросам. Увидев, что она что-то не так говорит, сын воскликнул:
— Ты знаешь, мама, как назвать такие твои речи? Это чистой воды оппортунизм!
Однажды Тарабилда ввалился ко мне среди ночи, бледный, с мутными глазами.
— Наконец-то я выяснил, кто такой Чюрленис, — сказал он мне.
— Который? Что служит в Министерстве просвещения?
— Что ты! — возмутился Тарабилда. — Я говорю о композиторе! Знаешь, кто он такой? Хороший художник, но типичный представитель прослойки обнищавших дворян… Вот как надо относиться к Чюрленису!
— Знаешь что, — сказал я, — во-первых, Чюрленис никогда не был обнищавшим дворянином, во- вторых, я хочу спать, сегодня этот вопрос меня совершенно не интересует…
— Не интересует?! — воскликнул Пятрас. — Как он может не интересовать? Погоди, послушай, я тебе докажу. Возьмем, к примеру, его картины…
И он принялся излагать какую-то запутанную, странную теорию, которая, видно, только что возникла у него в голове и показалась чрезвычайно значительной, иначе зачем ему было бежать посреди ночи ко мне со своим открытием?
Смешно? Может быть, немного и смешно. Зачем я это рассказываю? Я хочу показать, что в то время наша интеллигенция блуждала в поисках правды. Тот же Тарабилда не раз позднее доказывал, что марксизм, в соединении с наукой йогов, мог бы окончательно и бесповоротно ответить на все вопросы.
Мы тогда считали его чудаковатым «марксистом» и адептом «науки йогов», но талантливым художником, интересным человеком.
Некоторое время Тарабилда интересовался так называемым «Пактом Рериха» — проектом защиты от уничтожения в случае войны архитектурных памятников, музеев и других ценностей. Он создал в Каунасе отделение общества Рериха. Но с этим отделением, увы, никто не считался, и никакой роли ни в мирные, ни в военные годы оно не сыграло…
СНОВА В УНИВЕРСИТЕТЕ
Многое в жизни человека случается неожиданно. Совсем не ожидаешь, и вдруг тебя постигла беда. Совсем не думаешь, и вдруг сваливается такая радость, что даже голова кружится…
Я довольно редко появлялся в университете. На лекции я уже не ходил, разве что загляну в аудиторию, где читает Винцас Миколайтис. Этот профессор, который недавно начал работать на нашем факультете, меня интересовал как писатель. Мне нравились его молодое, серьезное лицо, немного печальные глаза за стеклами очков, скромная, благородная манера вести себя. Читал он не спеша, четко, очень красиво произнося слова. Каждая фраза у него была полна содержания. Он был прямой противоположностью Изидорюса Тамошайтиса,[83] который преподавал введение в философию и говорил преувеличенно сложно, прикрывая убожество мысли фразами, которые любили повторять его слушатели: «Если взять с той или иной стороны, если подойти с того или иного конца, имея в виду вышесказанное и вышеизложенное, приняв во внимание то да се, придем к выводу, что так или иначе, что ни говори» — и так до бесконечности. Миколайтис же говорил логично, не повторялся, — было ясно, что он, готовясь к лекции, много работает дома. Читал он курс эстетики. Я соглашался не со всеми его мыслями, но его лекции заставляли думать, искать ответа. Слушая Миколайтиса, все время думал я и о его прекрасных стихах, которые любил с юности, об отрывках из «В тени алтарей», которые появились и в студенческой печати. Мы с нетерпением ждали выхода этого романа.
Миколайтис был сдержанным человеком; может быть, поэтому мы, студенты, как-то не могли с ним сблизиться, хотя слышали, что раньше, работая на факультете теологии и философии, он тесно общался со студентами-литераторами. Мы совсем не знали, что он думает о нас, о «Третьем фронте». Мы не знали, что острая статья против нашего журнала, напечатанная в журнале «Очаг» под псевдонимом, принадлежит перу Миколайтиса (это выяснилось позднее, когда он эту статью включил в свою книгу «Литературные этюды»).
Придя как-то в университет, я увидел, что большая аудитория битком набита студентами. Из университета только что был уволен Гербачяускас, и его сторонники собрались требовать, чтобы его вернули обратно. Вслед за двумя сторонниками Гербачяускаса на кафедру поднялся новый студент, Костас Корсакас.
— В университет мы собрались учиться! — кричал он. — А здесь нашли шута! Шутов в старину короли держали при своих дворах. Видно, Гербачяускас думает, что наш университет — королевский или помещичий двор. Но нам такие не нужны! Я предлагаю протестовать против шута! Долой шутов из университета!
Часть студентов аплодировала и кричала. Выступал еще кто-то, — кажется, за Гербачяускаса, — и аудитория снова аплодировала. Вдруг в дверях появился ректор Чепинскис, Он оказался в коридоре еще во время речи Корсакаса. Увидев ректора, все замолчали.
Мистик Гербачяускас, один из злейших врагов «Третьего фронта», прославился различными выходками еще до того, как его уволили из университета, и студенты пытались с ним бороться. Некоторое время назад в главной аудитории университета, на улице Мицкевича, он читал публичную лекцию. На нее пришли не только студенты, но и посторонние слушатели. Говорил Гербачяускас как обычно, темпераментно, ломая длинные тонкие руки с длинными тонкими пальцами. А мы увидели, что в первом ряду сидит наш Пранас Моркунас в солдатской шинели. Пока говорил Гербачяускас, Моркунас — по правде говоря, тоже редкий чудак; — все время нервно что-то писал в блокноте. Едва Гербачяускас кончил речь, Моркунас, который обычно не любил и не умел выступать, попросил слова, встал около кафедры и, близоруко щурясь на блокнот, начал:
— Так-то так, уважаемые (он не отличался красноречием и вечно искал нужное слово), так-то, Гербачяускас, значится, нес тут всякую чепуху, так-то, так-то… Я выражаю протест, потому что здесь,
