Я вынула из сумки блокнот. «Нервный срыв. Дж. готовит мне еду, чистит ванную три раза в неделю. Я провожу руками прямо по нервам. Я читаю тебя, Ада. Я слушаю, как музыку, буквы, слова. Это звучание твоей боли. Но я тебя не прощу, вас не прощу: обеих».
Я вышла из бара и поплелась к машине. На сотовом телефоне был непринятый звонок от Гайи, таким образом, я поехала на улицу Сарагоцца, надеясь, что в дороге меня не остановят полицейские для проверки на алкоголь.
Стоило мне нажать на клаксон, как тут же появилась Гайа, открыла электрические ворота и нырнула ко мне в машину.
— Где твоя мать?
— Она пошла в ресторан ужинать, отгадай с кем…
— Мне жаль, но рано или поздно мне придется разговаривать с твоим отцом.
— Знаю. Через неделю он возвращается из Лугано.
— Ты ему ничего не говорила?
Она сидела, устремив взгляд перед собой.
— Я не шпионю. У тебя есть сигарета? — спросила она — Мне надо сказать тебе одну вещь.
Я протянула ей сигарету, и после третьей попытки моя наполовину пустая зажигалка «Бик» выдала маленький огонек.
— В чем дело?
Она беспокойно теребила свой ноготь.
— Вчера вечером мне звонил Тим.
Это меня удивило.
— Он пригласил меня в бар «Линк» выпить пива .
— И ты пошла?
Она скривила губы.
— Да.
— Ну и что?
— Не думаю, что он позвонит мне еще раз.
— Ну, это не известно.
— Там была его подруга.
— Виола?
— Она очень хорошенькая, правда?
— Ты тоже хорошенькая.
Она отрицательно покачала головой и схватила губами сигарету, как новорожденный ребенок хватает сосок.
— Он мне сказал, что чувствует себя лишним… что он и Фэдэ являются членами параллельного общества…
Я подумала о сердечном друге Тима, об этом мозговитом Фэдэ, который всегда потел и никогда не мылся.
— Еще он мне говорил об Индии, где он был в прошлом году. Никто об этом не знает, но он хочет туда вернуться…
Мне это наскучило.
— Гайа, — сказала я, — лучше, если ты сразу узнаешь об этом Когда Тим накурится, то говорит кучу всякой чепухи, чтобы покрасоваться перед девушками. В Индии он никогда не был, и даже в Австралии, чтоб ты знала, если он тебе и об этом сказал.
Горничная из дома Комолли громко позвала собаку-боксера по кличке Адамю. Гайа посмотрела в окно.
— Я верю всему, — печально произнесла она и открыла дверцу. — Он спросил меня, была ли я в Генуе во время встречи Большой Восьмерки, я ответила, что нет. Мне кажется, я его разочаровала.
Она выскользнула из машины и пошла к воротам, ее догнала собака и лизнула руку.
Я поставила машину у дома и вышла. Пока я всовывала ключ в замочную скважину стеклянной двери, в ней показалось отражение приближающегося прихрамывающего человека. При тусклом освещении щита с квартирными звонками я узнала Джордано Латтиче.
— Я уже час жду вас, даже на сотовый звонил…
— Я очень устала. Что вам нужно?
— Могли бы выразить мне соболезнование, раз я здесь.
— Вы пришли сюда рассказать о своем страдании?
Он подавил смех.
— Я не из тех, кто делает это достоянием общества.
— Вы выпили, Латтиче?
— Нет, я трезв, чертовски трезв, в отличие от вас, синьора Кантини.
Он прислонился к стене и слегка согнул колени.
— Что вы сказали в полиции?
— Знаете, — я порылась в сумке в поисках сигарет и зажигалки, — вам не стоило приходить сюда.
— Да, знаю. Я всегда нахожусь не там, где надо. Например, не был дома у своей жены, хотя мне надо было бы там быть.
— Короче, чего вы хотите? Вы пришли, чтобы наконец заплатить мне?
— Уверен, что на тех фотографиях есть тот, кто ее убил, — ответил он, глядя на меня в упор.
— Фотографии у полицейских. Они об этом позаботятся, Латтиче. Или вы решили изобразить из себя доморощенного Чарльза Бронсона?
— Все это время я только и делал, что воображал, как она трахается с Тицио и Кайо… Вы просто не представляете, что это за пытка думать об этом.
Он резко сорвал с головы шерстяную шапку. Увидев его покрашенные в смехотворный горчичный цвет волосы, я вытаращила глаза. Сколько же времени он ходит в таком виде?
— Я даже думал покончить с жизнью, но я — католик.
Прекрасное оправдание.
— Я ее любил. — Он посмотрел на меня. — Вам не понять…
Возможно, я бы спросила, почему это его нельзя понять, но голова моя кружилась, и я мечтала лишь о том, чтобы он поскорее оставил меня в покое.
— Виноват убийца, а не судьба и тем более болезнь. Искать следует мужчину, который сначала ее изнасиловал, а потом… — произнес он и как ребенок заплакал.
— Латтиче, — я положила руку ему на плечо, — скажите, что я могу для вас делать? У вас есть хороший адвокат?
Он пожал плечами и, всхлипывая, исчез в темноте ночи.
Я вошла в дом, выбросила из головы Латтиче вместе с его невзгодами и плюхнулась на кровать.
Письма Ады изменили квартиру: они словно лоскутки усеяли покрывало и спали со мной.
Я спрашивала себя, ждала ли она ребенка и если да, то кто отец — Джулио или А.? Почему в этих письмах нигде не упоминалась ее подруга Анна, и как мне ее найти, если у меня нет ни ее фамилии, ни вообще каких-либо сведений, чтобы добраться до нее.
Даже если я прямо завтра начну доставать телефонными звонками Альдо Чинелли и Джулио Манфредини, они ничего ценного не скажут. У меня такое чувство, что им известно не больше, чем мне. Что касается отца, то из него я уже ничего не вытяну.
Мой отец. Мы остались только вдвоем и пьем, чтобы забыть.
Говорят, что забыть — значит потерпеть поражение Или прав Джильоло, который утверждает, что опьянение — другая сторона ясности сознания?
Мне было девять лет, когда я пошла в больницу навестить бабушку Лину. Она лежала в постели: кожа да кости, почти лысая, такая не похожая на себя. Она хотела дотронуться до меня, но я отодвинулась.
— Я ужасна, да? — сказала она, закрыв лицо пожелтевшими, сморщенными руками. Медики сказали,