— Пойдем.
Выходные кончились.
— До завтра, — с порога сказал Андреа.
Я нерешительно потянулась к его губам. На улице хлестал дождь, и я, неловко укрываясь от него, побежала к машине. Забравшись в салон, попыталась сжать дворники: дождь настойчиво стучал по крыше «Ситроена».
Оставив позади себя несколько ночных баров, я доехала до угла улицы Саффи и увидела, как трое обступили мужчину, который пытался трес нуть бутылкой толстого и волосатого типа Я замедлила скорость и высунулась в окно, не веря своим глазам: элегантно одетый Алессандро Даци, весь в крови, лежал на обочине дороги.
Я вышла из машины и подошла к нему. Даци схватил мою руку и поднялся с земли: его челюсть была вывихнута, под глазами синяки, он едва держался на ногах.
— Что это вам взбрело в голову? — крикнула я, как только мы оказались в машине.
В стельку пьяный, он едва шевелил губами. Всучив ему гигиеническую салфетку, я некоторое время наблюдала в зеркало заднего обзора за дракой, прежде чем включить двигатель. Пока я везла его домой, Даци говорил о своем втором разводе и о сети пиццерий, которые он довел до нищеты и банкротства. Винный перегар заполнил салон. Перед домом номер двенадцать по улице Гверрацци он открыл дверцу и произнес.
— Адвокат, я давно хотел вам сказать… Вы мне напоминаете одну девушку, подругу Анджелы.
Он собирался выйти, но я его удержала.
— Как ее звали?
Он молчаливо покрутил мокрый пояс пальто.
Я повысила голос и повторила:
— Как ее звали?
Он посмотрел в зеркало и жеманно осклабился.
— Здорово меня отделали, — хрипло произнес он, щупая челюсть.
Я с силой встряхнула его.
— Ада? Ее звали Ада?
— Ада? Прекрасное имя…
Я грубо вытолкнула его из машины, и он упал на мокрый асфальт.
Выйдя из машины, я спросила его угрожающим тоном:
— Вы были знакомы в Риме с Ад ой Кантини?
Даци чихнул и как припев несколько раз повторил имя моей сестры.
— Ада… Ада… Ада.
Я вытерла лицо рукавом ветровки.
— Вы подхватите воспаление легких.
Он открыл глаза и уставился на меня.
— Вы тоже.
Я оставила его стоять, а сама села в машину.
Я проснулась поздно, в двенадцатом часу, с таким чувством, словно и не ложилась спать. Трудно сказать, виноват ли в этом ночной дождь или что-то еще сделало меня уязвимой, но я чувствовала себя больной: горло горело, а кости ломило.
Я встала и оделась с мыслью, что для завтрака уже слишком поздно, и у меня одно желание — выпить. Я села в машину и через несколько метров остановилась перед церковью Сан-Джузеппе Лавораторе. Вошла, и мне хотелось смеяться, так как все напоминало молитву атеиста, человека, не способного не только избавиться от собственного скептицизма, но и жить без того, чтобы время от времени не лгать самому себе. Скудный запас сохранившихся у меня иллюзий растратился здесь, пока я зажигала две свечки по евро за каждую.
Я вспомнила свою злость, когда увидела Аду в мертвецкой со скрещенными, как у послушной девочки, руками.
— Надеюсь, ты покончила с собой не из-за неудач… — хотелось сказать ей.
Но что мне об этом известно? Я не так много читала Достоевского, чтобы понять самоубийство. Я знаю только, что смерть делает людей меньше. В гробу моя сестра казалась сантиметров на двадцать меньше.
В полдень я уже сидела в баре на улице Риццоли, деревянная стойка которого была заставлена пиалами с холодными мучными изделиями и соленым печеньем. Молодежь и люди постарше взгромоздились на табуреты, пили аперитивы, закусывая квадратиками пиццы и треугольным печеньем, усыпанным солью. Я взяла бокал джина с лимоном, меня сильно знобило.
Если это любовь… то налицо все ее симптомы. Любовь. Я всегда ее избегала Я считала, что любовь и я — вещи несовместимые, как экстремальный спорт: из-за чрезмерного эгоцентризма, из-за боязни пустоты, чтобы никогда ни о ком не сказать: «Он, еж был или будет моим». Но у меня ничего нет. Хотя это неправда. У меня роман с преподавателем Тима. Une amitie amourense. Вот именно, звучит не так сентиментальна.
Сегодня в агентстве у меня нет желания чем-то заниматься, поэтому я заказала архивные документы, чтобы немного отвлечься и скоротать время. Среди кучи документов на глаза попала папка Джулии Мандзони, женщины из Пезаро, которая приходила ко мне несколько лет назад. Ее муж был преподавателем на Международной интеллектуальной ярмарке науки и технологии, у них был шестилетний сын. Я помню, как эта бледная, тонкая женщина с желтоватыми, цвета соломы волосами и в больших солнечных очках, закрывавших половину ее лица, села в кресло. Она в нескольких сухих фразах сказала самое главное: муж бил ее и она боялась, что рано или поздно он станет избивать сына.
Она не нуждалась в моей жалости и не стала обращаться в полицию, так как не хотела, чтобы фотографировали синяки на ее груди и следы ножа, которым муж кромсал ее во время их специфических совокуплений.
Джулиа Мандзони должна была преодолеть стыд и согласиться, чтобы этим занялась полиция. Дело было выиграно, ее муж, считавший себя вне подозрений, был арестован, а она переехала с сыном к своей сестре в Треббо ди Рено. За это я должна была благодарить Луку Бруни и его агентов полиции.
Последний раз, когда я ее встретила, она, казалось, избавилась от своей тревоги, которую сама назвала «физиологической». Она стояла в какой-то напряженной позе, с застывшим, безжизненным взглядом, как будто потеряла смысл жизни. Через месяц в газетной заметке сообщалось, что в Рейне было найдено ее тело.
Я убрала в папку фотографию Джулии Мандзони с другими документами и подумала, зачем я ее храню. У меня возникло желание позвонить Андреа, но наверняка у него сейчас лекция и раньше чем через час его дома не будет. Я мною думаю о нем Страх, что он исчезнет из моей жизни так же неожиданно, как вошел в нее, сильнее меня.
Мне вспомнился снова тот день, когда в доме было полно родственников и карабинеров, они ели и пили. Ада играла на пианино «Ave Maria» Гуно, а мой отец, одетый в темный костюм, разговаривал со своим коллегой-пенсионером Я подошла поближе, чтобы послушать, о чем они говорят.
— Она умерла, — повторял отец, кивая головой.
Это слово показалось мне странным, замысловатым, если учесть, что и другое значение в итальянском у него есть, которое предполагало, что моя мать исчезла, сбежала, смылась. Тогда я больше всего хотела поверить, что умереть и исчезнуть — две разные вещи и что она в тот момент находится где-то в другом месте, в надежном укрытии по собственной прихоти или по хорошо продуманному плану и через какое-то время пришлет нам открытку с приветом.
Зазвонил телефон.
— Они мне ваши фотографии в морду бросили! — завопил Латтиче. — И спросили меня, знаю ли я любовников моей жены. По плану…
— Какому плану?
— Моему плану, синьора Кантини. Надо было задушить одного из тех сволочей!
— Бруни известно об этом?
