как прошедшей ночью.
– Еду в аэропорт и думаю: дай загляну, попытаю счастья – может, застану! – сказал он.
– Но дорога в аэропорт совсем в другом месте.
– Значит, у нас мало времени. Позволь отвезти тебя куда-нибудь, где можно посидеть и поговорить!
Мэй замялась.
– Ну пожалуйста! – умоляюще произнес он. – Ведь я сделал такой большой крюк, а эти розы стоили мне целое состояние!
Не удержавшись. Мэй рассмеялась и взяла цветы.
– Ну ладно. Но сначала надо поставить их в воду.
Мэй пошла за вазой, а Япин остался стоять, прислонившись к дверному косяку.
– Как себя чувствует твоя мама? – поинтересовался он, скрестив на груди руки.
– Ее перевели в отделение интенсивной терапии военного госпиталя номер триста один. Лучшей лечебницы не найти. Надеюсь, там ее поставят на ноги.
– Здорово! Я очень рад. Когда пойдешь навещать свою маму, пожалуйста, передай ей от меня пожелания скорейшего выздоровления!
Мэй согласно кивнула, хотя и сомневалась, что маму обрадует привет Япина.
У входа на стадион Трудящихся мелкие торговцы расставляли свои лотки, подтаскивали ящики с минералкой, колой и фруктовой газировкой. Бойкая тетка скороговоркой отдавала указания, как правильно раскладывать пакетики с изюмом в шоколаде, сухофруктами, жареным арахисом и семечками.
Время открытия еще не подошло.
Япин попросил Мэй подождать у запертой боковой калитки, а сам вошел в дверь администрации стадиона. Через несколько минут он появился в сопровождении мужчины в костюме. Оба чему-то смеялись. Мужчина достал ключ и отпер калитку.
– Двадцать минут, не больше, – сказал ему Япин вежливо, но с властной ноткой в голосе.
– Никаких проблем, уважаемый, сколько нужно, столько и оставайтесь! – поклонился мужчина. Он был молод, но плечи его поникли, как у старика.
– Как тебе удалось убедить его открыть стадион? – спросила Мэй, проходя через калитку.
– Толстая пачка юаней действует очень убедительно, – ответил Япин.
Внутри стадион ошеломлял обилием солнца и пустоты.
– Помнишь, как мы с тобой приходили сюда смотреть футбол? – улыбнулся Япин. – Тогда Китай играл против Южной Кореи за выход в финальную часть турнира на Кубок мира. Никогда не забуду, как ты визжала и вопила вместе со всеми. До тех пор я ни разу не видел тебя такой раскрепощенной.
– Нет, не помню, – солгала Мэй, качая головой.
Как же ей забыть стадион, до отказа заполненный ревущей толпой? Зрители размахивают носовыми платками. Гремят барабаны. В тот день Мэй была здесь в первый и последний раз.
Они побрели вдоль перегородки, отделяющей поле от трибун. В самом центре копошились несколько плохо различимых фигур, готовя покрытие для дневного матча. От ослепительно белых линий разметки отражалось солнце и резало глаза.
– Сначала было очень жарко. Потом пошел дождь. А позже я уехал в Америку. – Япин облокотился на поручень, перегнувшись в нагретое солнцем огромное пустое пространство, распростершееся для них двоих.
– И вскоре перестал писать, – сказала Мэй, глядя сбоку на лицо Япина. При ярком свете его рот казался мягче. На лоб упала легкая прядь волос. Глубоко в глазах затаилась тревога.
Они сели на краю длинной скамьи.
– Меня не оставляла мысль, что я никогда не смогу стать достойным тебя человеком, – промолвил Япин. – Рядом с тобой я постоянно ощущал какую-то собственную неполноценность. Сколько ни пыжился, мои старания не производили на тебя впечатления. Всякий раз твои требования возрастали.
– Ах вот как! Значит, это я во всем виновата!
– Нет-нет, вина лежит только на мне. Я был глуп, уязвим, мальчишка из южной провинции, пацан из захолустного городка. Обижался из-за каждой мелочи. – Япин глубоко вздохнул, голова его поникла. – Я познакомился со своей женой – теперь уже бывшей – в самолете во время рейса в Чикаго. К моему удивлению, она стала искать со мной встречи. Мне это польстило – значит, и я чего-то стою! Приятно вызывать к себе интерес женщины, не прилагая никаких усилий. А кроме того, как это ни глупо прозвучит, мне нравилось, что я ей нужен. Тебе никогда не был нужен ни я, ни кто-либо еще. Рядом с тобой я ощущал свою ненадобность. А иногда ты настолько замыкалась в себе, что становилась просто недосягаемой. Как будто отталкивала меня. Разве не естественно для мужчины желать близости с любимой женщиной, стремиться помогать ей, защищать ее?
Мэй нахмурилась:
– Ты предпочел бы видеть возле себя слабую, безвольную личность?
– Нет, речь не об этом. Пойми, я же мужчина! Мне положено защищать тебя!
– Я сама могу о себе позаботиться, – отрезала Мэй.
Япин покачал головой и тяжело вздохнул:
– Я знал, что ты не поймешь. Но дело не в этом. Так вот, я находился вдали от родины, один в незнакомом мире. Мне не хватало человеческого тепла и доверия. Как раз в это время в Китае началось движение за демократические перемены. Когда мы, китайские студенты в Чикаго, увидели телевизионные репортажи о студенческой голодовке на площади Тяньаньмэнь, то объединились, стали собирать деньги и проводить демонстрации перед нашим консульством в поддержку участников протестов на родине. В трудные и беспокойные времена общее дело сплачивает людей. И мы полюбили друг друга.
– Так почему же ты развелся? Что произошло?
– Люди меняются. – Япин замолчал, задумчиво глядя в пустоту стадиона, видимо, захваченный какими- то воспоминаниями.
– А я изменилась? – спросила Мэй, наклонив голову набок, и почувствовала, как волосами слегка коснулась рубашки Япина.
– Пока не понял. Но точно знаю, что я изменился.
Откуда-то прилетел воробышек и бодро затопал по скамье своими спичечными темными лапками.
– Я не уверена, что люди действительно меняются со временем, – сказала Мэй. – Думаю, на самом деле меняется не сам человек, а его понимание мира. Помнишь, в молодости мы часто говорили «навсегда»? Если полюбили, то навсегда, память о друзьях – тоже навсегда. И все это совершенно искренне, от души. В молодости вообще гораздо труднее лгать. Только вот нашему сознанию было совершенно недоступно истинное значение слова «навсегда». Ну, слово и слово, все так говорят, и мы тоже; оно просто существует, как дождь или ветер, как нечто общепринятое и общедоступное.
Япин слушал Мэй, обратив на нее пристальный взгляд.
– Но теперь я видела это «навсегда» собственными глазами, и поверь мне, нет в нем ни красоты, ни благородства. «Навсегда» означает самую страшную, горькую беду. Когда я в больнице смотрела на умирающую маму, то чувствовала, как приближается «навсегда». Оно придвинулось вплотную, так что его можно было пощупать! Умирая, человек перестает быть, исчезает. «Навсегда» – это смерть, окончательная и необратимая, и если она наступила, ее уже не обжалуешь и не отменишь. «Навсегда» – это конец всякой возможности исправить причиненное зло и раскаяться, чтобы заслужить прощение.
Я смотрела, как жизнь ускользает от моей матери, и почувствовала, что тоже лишаюсь чего-то. Ты все знаешь про нас с мамой. Она растила меня и сестру в одиночку, ей никто не помогал. Горя нахлебались досыта. Жили во времянках, часто впроголодь. Постоянно не хватало денег, даже в школу ходили в старом тряпье.
Мэй замолчала и окинула невидящим взглядом безлюдный, залитый солнцем стадион. На несколько секунд память унесла ее в далекое прошлое.
– Когда я вспоминаю все это, мне становится нестерпимо грустно, главным образом потому, что, как ты, вероятно, помнишь, мои отношения с матерью оставляли желать лучшего. И вот страшная болезнь грозит забрать ее у меня, а я лишь теперь поняла, как мало знаю о моей маме и как много хочу сказать ей.
