Голос матушки Серафимы — строгий, и в то же время доброжелательный — вывел меня из задумчивости. Оказывается я уже полтора часа просидел в резной беседочке в углу церковного сада.
— Еле нашла Вас. Батюшка срочно уехал в Горбуново, это в двенадцати верстах, причащать старушку умирающую. Велел напоить Вас чаем и просить дождаться, когда он вернётся.
— Спасибо. То есть, спаси вас Господи — так, кажется, принято говорить?
— Так, так, Алексей Витальевич, так голубчик. Вы чайку любите с мятой, или «по господски» с лимоном?
— А, почему «по господски», матушка Серафима?
Разоваривая мы зашли в церковную сторожку — чистенькую, со свежебелёными стенами и, белёной же, разрисованной яркими цветами печкой в которой попыхивал паром до блеска начищенный медный чайник.
— А это раньше, в «мирное время», то есть до большевиков, так говорили: с лимоном — по господски, с молочком — по купечески, с яблочком — по поповски, в наклад — по городскому, а в прикуску — по крестьянски. Ну а уж по бедняцки — в приглядку!
— Надо же! Никогда такого не слышал! Матушка… Можно мне Вас так называть?
— Можно, Лёшенька, можно.
— Матушка, а что вы так смотрите на меня и улыбаетесь?
— Так ведь это я, Лёшенька, радуюсь на Вас. Вы бы сами себя сейчас увидели — аж светитесь! Я ведь Ваше лицо хорошо запомнила ещё тогда, в Москве, в обувном магазине. Да и когда приехали Вы…, да что там! Ещё перед входом в церковь, сегодня, когда вы на улице с батюшкой разговаривали, так у вас ещё лицо-то другое было — ожестелое такое, с мертвечинкой.
— А сейчас, ровно дитя на именинах сияете! Такая перемена в лице, обычно, при крещении бывает: входит в купель один человек — выходит другой — во Христе младенец! Я это много раз наблюдала, когда батюшке при Крещении прислуживала. Да ведь младенец и есть! Крещение ведь — второе рождение, вся прежняя жизнь с грехами в купели остаётся, а новая с «чистого листа» начинается.
— Матушка! А можно мне ещё раз покреститься, чтоб уж по настоящему, вот как вы говорите, новую жизнь начать?
— А, Вы, Лёша, уже были крещены когда-нибудь?
— В младенчестве, был. Бабушка тайком от родителей где-то в подмосковном храме крестила, чтоб без паспорта, с этим тогда, говорят, строго было. Перед смертью незадолго, мне тогда двенадцать лет было, бабушка мне сказала, что я крещён во имя Алексея Божьего Человека, а кто он такой — я так и не знаю до сих пор.
— Ну, Лёшенька, это не беда. Я Вам житие Алексея Человека Божия почитать дам, даже подарю, очень трогательное житие. А вот креститься второй раз Вам нельзя — в Символе нашей веры сказано — «…верую во едино крещение во оставление грехов». Да, и не к чему оно вам. Нам православным Господь всем даровал «второе Крещение» — Таинство Покаяния да прощения грехов через священника на исповеди. Вот этого-то «второго крещения» Вам Лёшенька у батюшки Флавиана и попросить бы, когда он вернётся.
— Исповедь? Это про грехи свои рассказывать? Ну, я не знаю, надо ли это… Чужому человеку такое про себя говорить, стыдно как-то…
— Вот это-то и важно, Лёшенька, дорогой, чтоб стыдно-то было! Чтоб от стыда под землю провалиться хотелось! Чтоб душа содрогалась от собственной грязи и мерзости, плакала бы и прощенья у Бога просила! Именно так Таинство Покаяния и совершается — когда стыдно. Малый стыд перед одним священником испытать — а великого стыда перед всем миром избавиться. Ведь все наши нераскаянные грехи на страшном Судищи перед всем миром откроются. А по грехам и суд — «коемуждо по делом его». Ох и страшно, Суда того, Лёшенька! Оправдание либо осуждение навечно будет! Представляете — навечно! Да, впрочем, человеку того и представить невозможно — вечность — очень уж мы временным жить привыкли! А жизнь-то она вон — вжик и нету — пролетела! Вот, только вчера, вроде, от украинского голода в тридцать втором сюда, в Т-ск, мы с сестрой с Полтавщины бежали, по лесам мимо кордонов ОГПУ пробирались, а уж тому скоро семьдесять лет минует.
— Матушка, вы простите нескромный вопрос, а сколько ж вам лет, что вы так всё хорошо помните? Даже поговорки эти про чай «по господски»?
— Годков-то мне уж скоро восемьдесят седьмой пойдёт, вторую жизнь живу, у Бога занятую. А прибаутки те ещё от папочки покойного, Царствия ему Небесного, убиенному протоиерею Доримедонту, в детстве слышала.
— Матушка! А что значит вторая жизнь у Бога занятая?
— Это, Лёшенька, значит, что в первой жизни я была Катерина грешница, а теперь, уже шестнадцатый годок — ещё большая грешница монахиня Серафима. По одежде — монашка, по грехам — окаяшка. Пятнадцать лет уже в глинке лежать должна была, да милостивый Господь по молитве отца покойного, руками батюшки Флавиана, дал времечка на искупление. Я тогда уже помирать собралась — рак обоих лёгких с метастазами везде, а я ведь сама врачом была, кардиохирургом, всё понимала, и как помирать поэтапно буду тоже. Лежала в палате-двушке, в двухместной то-есть, с соседкой — чтоб в одиночестве мыслями не мучиться — в своей же больнице в Т-ске, где сорок два года проработала. С соседкой по палате о политике всё спорила — вот ведь до чего ослепление бывает! Смерть у кровати стоит — а я — даёшь «перестройку»! Партия обновится, выведет из застоя! Коммунисты не подведут (и это я-то — дочь священника расстрелянного)! А соседка та Наталья, жена кого-то там из обкома партии, всё мне про Бога — исповедайся мол, причастись, одни кости уж остались! А я — нет, мол, человек не должен унижаться перед судьбой, умирать надо гордо! Господи! Неужели ж это я была?! И вот приводит к Наталье моей муж-обкомовец попа молодого — батюшку нашего Флавиана, особоровать соседку мою значит, а он, взглянул лишь на неё, благословил, и ко мне поворачивается. Смотрит пронзительно так, и говорит: «Вы ведь не жадная, правда? Подарите мне коробочку, что у вас под матрасом с левого плеча в изголовьи, она вам не понадобится». Я так и охолонула, у меня ведь и впрямь коробочка там лежала, а в ней шприц и морфина смертельная доза — чтоб не мучиться, когда боли нестерпимыми станут, а мне и тогда уже баралгин лошадиной дозой кололи. В голове закружилось, не могу понять как он про коробочку-то узнал? А он смотрит с улыбкой, но властно так, что я и сама не поняла, как коробочку свою заветную достала и отдала ему безропотно. Он её в портфель сунул и сказал: «я к вам завтра приду, вы с утра не ешьте ничего и не пейте». И соборовать соседку начал, поёт тихонечко, молитвы читает, а я как в тумане лежу, никак мыслей собрать не могу, что-то происходит со мной, а что — не пойму. Особоровал он соседку, причастил, попрощался и ушёл. А я так до утра глаз и не сомкнула — всё понять пыталась — не гипнотезёр ли был тот священник? А под утро моя соседка преставилась — тихо, не просыпаясь, вздохнула только и вытянулась, и лежит улыбаясь чему-то. Я до семи сестру звать не стала, намучились они — сёстры-то за ночное дежурство, сама их несчётно продежурила. Увезли от меня Натальюшку, Царство ей Небесное, а я есть вдруг захотела — просто мочи нет, и «Боржоми» из холодильника. Так этого «Боржоми» захотела, что аж во рту пузырёчки холодненькие почувствовала. Но лежу, терплю голод и жажду, удивляюсь что болей привычных нету, жду того священника молодого, странного, огорошившего меня так неожиданно, вопросы для него заковыристые приготавливаю — всё ж в институте недаром пятёрку по атеизму имела, прости меня — Господи! Вот приходит, улыбается, напевает: «радуйся Серафиме Саровский чудотворче!» у меня все вопросы как ветром сдуло — зарыдала я и остано-виться не могу. Шесть часов батюшка у меня в палате просидел, всю мою душу перевернул, исповедалась я тогда первый раз с восьмилетнего возраста, когда после ареста родителей в детский дом попала… причастилась. А вечером, как врачи ушли, пришёл он с матерью Таисией, просфорницей соборной, тайной схимонахиней, Царствие ей Небесное, голубушке святой, и постриг меня «на смерть» с именем Серафима, в день тот память Серафимушки Саровского Чудотворца была. Чётки в руку вложил — молись — говорит — монахиня — Ангелом станешь! Вот так я с тех пор по этим чёткам и молюсь, износились вон уж, а поменять жалко — первое благословение в монашестве. Я тогда, после пострига, три дня не ела, молилась только и святую воду пила, а через две недели рентген показал что лёгкие чистые, и метастазы ушли отовсюду. Через месяц после пострига, я уже матери Таисии в просфорне помогала… А когда батюшку Флавиана сюда, в Покровское настоятелем назначили, он меня к
