обман. Как только напряжение спадает, оказывается, что за самым последним усилием ничего не остается – лишь пустота, бессильная, лишенная воли пустота.
Элизабет сама не знала, сколько она просидела на полу: часов у нее не было, а ощущение времени потерялось, оно давно было вытравлено из нее методично прыскающей из шприца жидкостью.
Когда она открыла глаза, пришла в себя, ей показалось, что все, что случилось, – выдумка, плод ее больного воображения, и только разряженный пистолет на полу рядом да холодеющее тело мужчины в кресле у стола возвращали в реальность.
А раз ей ничего не привиделось, раз она убила человека, то стало быть, ей надо выбраться из этого ужасного, полного насилия и смертей дома, исчезнуть из него, да так, чтобы никто ее не увидел и не хватился. Но для этого она должна встать на ноги, проверить на прочность свое истощенное, ненадежное тело, дойти до двери, повернуть торчащий в замке ключ, потянуть дверь на себя, настойчиво, но не резко, чтобы не дать той скрипнуть, взглянуть в узкую щель, убедиться, что коридор пуст.
Коридор оказался пуст. Элизабет забыла, в какую сторону надо идти, но справа раздавались голоса – похоже было, что дом всегда полон множеством беспечных голосов.
Главное, чтобы ее не заметили, а значит, двигаться надо медленно, на самых носочках, прижимаясь к стенке, прилипая к ней, скользя по ней. Голоса приближались. Ну да, конечно, она вспомнила, сейчас слева будет дверь, – Элизабет не знала, куда она ведет, – за ней коридор поворачивает, а за углом большое фойе, слева кухня, справа столовая. Теперь надо тихонько выглянуть из-за угла: если в фойе никого нет, если все находятся в гостиной, то можно будет перебежать холл, распахнуть входную дверь и выскочить на улицу.
Стена оказалась совсем не такой гладкой, как показалось сначала. Она царапала щеку, но это все ерунда, подумаешь, еще одна горящая, расцарапанная щека, главное – стать частью стены, слиться с ней, стать неотделимой. Еще несколько дюймов, щека скользит по стене, наконец добирается до самого края, еще чуть-чуть, и можно заглянуть за угол. Всего одним глазом заглянуть. И отшатнуться. Мгновенно, стремительно, как тень, как призрак, как фантом, и перестать дышать, перестать стучать сердцем, окаменеть, превратиться в статую, перестать существовать.
Там за углом, совсем близко, в ярде-двух стоял Бен, она успела разглядеть его, ей достаточно было мгновения. Уж кого-кого, а Бена она запомнит навсегда. Рядом с ним стоял другой парень, тоже высокий и накачанный, она его никогда не видела.
Элизабет застыла, она боялась сделать шаг, шелохнуться.
– Значит, мужик, у тебя с ней проблемы, – сказал парень, которого Элизабет не знала. Хотя он, скорее всего, ее знал. Они наверняка все хорошо узнали ее, пока она была в наркотической коме. И снаружи, и изнутри.
– Так телка совершенно необузданная, особенно когда выпьет. Ей все мало, представляешь, старик, как в нее не вставлю, как над ней не орудую, ей все мало. Ты же знаешь меня, я трудиться не боюсь, я работяга. – Они оба засмеялись. – Но с этой прорвой мне одному не справиться. Помог бы.
– Ты думаешь, она будет не против?
– Да ты чего, – снова хохотнул Бен. – Она тебя разжует, не заметишь.
– Я бы с радостью, Бен, но ты же знаешь, мужик, я отваливаю через час. У меня репетиция утром.
Они оба помолчали, а потом парень продолжил:
– А ты вибратором себе подсоби. Знаешь, как Кит говорит: не важно, чем их пороть, главное, кто порет. Они все равно оператору благодарны, и не важно, каким устройством он оперирует.
– Кит специалист, – захохотал Бен, не скрывая иронии. – Кстати, где он?
– Да кто его знает. Небось снова чудит со своими психоитическими опытами.
– Как ты сказал, психоитическими? – теперь хохот был полностью пропитан насмешкой, вымочен в ней.
– Ну да, небось этой малолетней мандавошке мозги протирает. Зачем она ему, когда вокруг него столько сочных телок трется?
– Возраст, – пояснил Бен, прорываясь через смех. – В его возрасте первична душа, а тело вторично. С возрастом не бытие определяет сознание, а сознание определяет бытие. Вот он за сознание и борется. – Теперь к одному смеху подключился другой. – К тому же с сочной телкой еще справиться надо. А тут…
– Ну да, Киту уже сложно, – согласился парень.
– Так говоришь, вибратор? А что, неплохая идея, – вернулся Бен к актуальной теме.
– Ну да, который что-нибудь выделяет. Флюиды какие-нибудь, чтобы полная имитация была. Мы же выделяем. – Снова смех.
– Тогда его к водопроводу надо подсоединить.
– Нет, старик, он не жидкость должен выделять. Лучше волны какие-нибудь.
– О, я знаю, – подхватил, едва прорываясь сквозь хохот, Бен. – Звуковые волны.
– Точно, музыкальный вибратор, – согласился парень. – Ну да, вибратор, из которого вытекает музыка. Женщина имеет право выбрать стиль и ритм.
– Главное, чтобы децибел было побольше, – зашелся новым приступом Бен. – Звуковая волна может захерачить не только по барабанным перепонкам, но и по другой живой плоти. От звука ведь, знаешь, стекло может лопнуть.
Теперь они хохотали не переставая.
– Лопаться не обязательно, пусть лучше танцует в ритме самбы, – выдавил из себя парень.
Хорошо, что они смеялись громко, заливисто, не слыша ничего, кроме своего смеха. Элизабет чуть отделилась от стенки, сделала глубокий вдох, он был необходим застоявшимся легким, шагнула назад, в глубину спасительного коридора, потом сделала еще шаг – сердце, перепуганное, что его обнаружат, затихло и едва колебалось внутри мягких стенок. Еще шажок, снова легкий, носочком нащупывая шершавую поверхность пола. Теперь перенести тяжесть тела на вторую ногу и попытаться сделать еще один шаг. Спиной, вслепую, не оглядываясь, потому что поворачиваться страшно, страшно потерять контроль.
Но контроль она потеряла. То ли скрипнула паркетная доска, то ли она сама неловко оступилась, но смех за углом внезапно затих.
– Что это было? – спросил один голос.
– Где? – не понял другой.
– Шум какой-то. Подожди секунду, подержи бутылку, я…
Но Элизабет не успела дослушать, рука повисла на ручке двери, той самой, неизвестно куда ведущей, ручка вздрогнула, поддалась, дверь тихо приоткрылась, Элизабет проскользнула в узкую щель, тут же навалилась на дверь, нащупала защелку, повернула. Сердце, потеряв контроль, рванулось сразу во все стороны, казалось, оно уже прорвало тонкие стенки, выскочило из груди и теперь неистовствовало во всем теле, покрывая его тряской хаотичных ударов.
Как ни странно, ничего не произошло, никто не пытался открыть дверь, не рвался в нее, не пытался вышибить. Прошла минута-другая, Элизабет прислушивалась, все было тихо.
В комнате было совершенно темно, даже лунный свет не проникал внутрь, видимо, здесь тоже на окнах висели тяжелые, плотные гардины. Пришлось потыкаться с вытянутыми руками, пока глаза не привыкли к темноте, пока не удалось отделить настольную лампу с матерчатым абажуром, пока на ощупь не нашла нестойкий рычажок выключателя.
Желтоватый, мягкий свет поначалу показался неестественным. Потом стало понятно – комната квадратная, небольшая, намного меньше той, где за письменным столом сидел, откинувшись на кресле, мертвый человек. Она была завалена газетами, журналами, какими-то пакетами, ящиками с наклейками адресов.
«Видимо, это комната для почты, – подумала Элизабет. И тут же ответила сама себе: – Какая разница». Она огляделась. На обитой красным деревом стене висел телефон.
Элизабет смотрела на телефон и не могла сообразить – чем он может помочь? Наверное, может, но чем? Потребовалось закрыть глаза, сконцентрироваться. По телефону можно позвонить, наконец всплыла тяжелая, неуклюжая догадка.
«Позвонить, – повторила она за собой. – Но зачем, кому?»
Помогли плотно закрытые глаза, они не пропускали внутрь болезненно желтый, слишком электрический свет.
