И вот, в тот момент, когда шкипер спокойно скомандовал к погружению и были спущены шлюпки, подошло французское дозорное судно. Дозорное судно подало сигнал: «Ждать. Помощь в пути!» Можете себе представить, как бесился шкипер. Хотел бы я знать, как привел он в порядок журнал. Ведь он его уже распотрошил. Да, он дал маху. Но, должно быть, иначе нельзя было поступить. Он засел во время отлива. И вот пришли три буксира и вытащили его в самый прилив. Это была чистая работа, скажу я тебе. Ни одной царапинки не осталось на судне. Вот так неудача, черт побери! И к тому же пришлось уплатить расходы за спасение. И все это скидывается со страховки. Спрашивается, все ли расходы несет страховое общество? Это, конечно, зависит от журнала.
– И что же теперь?
– Теперь он разыгрывает отчаяние. Должен разыгрывать. Три раза нельзя «спасаться». А то ведь страховое общество произведет расследование и откажется от страховки. Потребует другого шкипера на «Эмпресс», который сможет лучше вести корабль. И тогда – конец. Тогда «Эмпресс» должна будет стать в сухой док. Плавать она больше не сможет.
– Почему же она стоит так долго, если нет ремонта?
– Не может выйти. Не имеет кочегаров.
– Чепуха. Тогда она могла бы взять меня. Ведь я предлагал свои услуги.
– А бумаги у тебя есть?
– О чем ты спрашиваешь, дружище?
– Если у тебя нет бумаг, шкипер тебя не возьмет. Он должен сохранить приличный вид. Мертвецы навели бы на него подозрение. Но зулус ли ты или готтентот, будь ты даже глухонемой, – это ему безразлично. Лишь бы у тебя были бумаги и опыт. Неопытные не годятся. Страховое общество может запротестовать и поднять целую историю. Кочегары убрались оттуда вовремя. Обожглись и лежат в больнице, иначе ведь им не удалось бы уйти. Кочегарам при аварии приходится ведь круче всех. Им не унести головы, даже если другие отделаются благополучно. Кочегарка сейчас же заливается водой, и котлы, получив неожиданный холодный душ, обычно взрываются.
– Что же, «Эмпресс» ждет пока кочегары вернутся из больницы?
– Нет, не думаю. Это было бы напрасно. Им незачем идти туда, если они не хотят. Могут свободно уволиться. Ведь у них документы в порядке, и они спокойно могут ждать другого корабля.
– Как же эта тетушка думает уйти отсюда?
Люди смеялись, и тот, кто, казалось, изучил этот случай лучше всех, сказал:
– Она ведь ворует себе команду, королева Мадагаскара. Остерегайся подходить к ней близко.
«Иорикка» по сравнению с ней – высокопочтенная дама. Она никому не замазывает глаза. Такова, как она есть, такою она и выглядит снаружи. Честна до последнего винтика. Я почти близок к тому, чтобы полюбить «Иорикку».
Да, «Иорикка», должен тебе признаться: я люблю тебя. Люблю тебя искренно, ради тебя самой. На руках у меня шесть почерневших ногтей и на ногах четыре почерневших ногтя. И все это ради тебя, моя возлюбленная «Иорикка». На ноги мне упали решетки, и каждый ноготь имеет свою мучительную историю. Моя грудь, моя спина, мои руки, мои ноги полны ран от жестоких ожогов. Каждая рана рождалась при болезненном крике, который относился к тебе, любимая.
Сердце твое не лицемерит. Сердце твое не плачет, если ему не до слез, и не ликует, если ему не до ликования. Сердце твое не лицемерит. Оно чисто и ясно, как кристалл. Когда ты смеешься, возлюбленная, смеется твоя душа, смеется твое тело и смеется твой пестрый цыганский наряд. И когда ты плачешь, возлюбленная, то вместе с тобой плачут даже холодные рифы, мимо которых ты идешь.
Я никогда тебя не покину, возлюбленная, ни за какие сокровища мира. Я хочу с тобой путешествовать, петь, плясать и отдыхать. Я хочу с тобой умереть, в твоих объятиях отдать мой последний вздох, ты, цыганка морей. Ты не важничаешь своим славным прошлым и своей родословной у лондонской тетушки Ллойд. Ты не важничаешь своими лохмотьями и не кокетничаешь ими. Они – твой законный наряд. Ты пляшешь в своих лохмотьях весело и гордо, как королева, и поешь при этом цыганскую песню, свою песню потерянной женщины.
XLIII
Возможно, что не следует слишком горячо любить свою жену, если хочешь ее удержать. Ей станет скучно, и она уйдет к другому, который будет ее бить.
Было подозрительно, очень подозрительно, что я вдруг так горячо полюбил «Иорикку». Но если тебе только что рассказали историю об ужаснейшем воровстве, воровстве живых людей, и у тебя в одном кармане банка молока, а в другом коробка отличного датского масла, можно воспламениться любовью и крепко полюбить ту, которая милее тебе в своих лохмотьях, чем самая пленительная воровка в своих шелках.
И все же она была подозрительна, эта зарождающаяся любовь. Что-то было здесь не в порядке. Тут была «Эмпресс», королева Мадагаскара. И «Иорикка», которую я так пламенно любил. Это мне не нравилось. Это почти смущало меня.
В кубрике нельзя было выдержать. Стало так душно, что у меня разболелась голова.
– Пойдем наверх, – сказал я Станиславу, – побродим около воды, пока станет прохладнее. После девяти, наверное, повеет бриз. Тогда мы вернемся домой и ляжем на палубе.
– Ты прав, – согласился Станислав. – Здесь нельзя ни спать, ни сидеть. Пойдем-ка на голландский пароход, который стоит вон там. Может быть, найдется знакомый.
– Ты все еще голоден? – спросил я.
– Нет, но, может быть, там удастся раздобыть кусок мыла и полотенце. Было бы недурно прихватить их с собой.
Мы не спеша отправились к голландцам. Между тем уже стемнело. Фонари в гавани светили скупо. Работа окончилась. Нигде уже не производились погрузки. Корабли сонно мигали из глубины вечернего мрака.
