– Не верю. Что-то тебя определенно беспокоит. Мейриона прислонилась щекой к его широкой груди, в очередной раз подивившись сверхъестественной проницательности этого человека. Какое преступное удовольствие – вдыхать его успокаивающий запах, но сегодня ей уже пришлось подавить свое самолюбие, и еще одна неловкость не имела никакого значения. Чем быстрее она признается в своей постыдной слабости, тем быстрее закончится ее позор.
– Я… не могу ездить верхом, потому что боюсь лошадей.
Ну вот она и сказала это.
– Женщина благородного рода боится лошадей?
– Да.
Унижение сжало ей горло. Она ошибалась, думая, что больше у нее не осталось гордости, все ее чувства были напряжены. В этот момент Монтгомери стал хозяином ее эмоций. Если сейчас он посмеется над ней, она не сможет сдержать слезы.
– Пожалуйста, не смейся.
Перешагнув через бревно, Годрик внимательно посмотрел на нее. Ни намека на улыбку.
Поправив растрепанные волосы, Мейриона сама грустно улыбнулась ему.
– Это не делает тебя слабой или трусливой. – В его глазах не было жалости или насмешки, только искреннее участие.
Она пожала плечами.
– С тобой что-то случилось?
Он задал этот вопрос непринужденно, как будто говорил о надвигающемся дожде, и Мейриона вдруг почувствовала себя неловко.
– Нас сбросила лошадь и чуть не затоптала.
– Кого сбросила?
– Мать и меня.
Она закусила губу, стараясь не вспоминать. Годрик утверждает, что у него нет сердца, но о себе она не могла такого сказать. От нахлынувших чувств в ее груди возникла ноющая боль.
– Всадников часто сбрасывают лошади, это обычное дело. Что же еще произошло?
Мейриона отвернулась, ей захотелось закрыть лицо руками, чтобы он не смог заглянуть в ее мысли – там были тайны, делиться которыми она не хотела бы ни с кем.
– Скажи мне, Мейриона.
– За нами гнались мужчины. Мне было одиннадцать. Ее мысли метались в полном беспорядке, словно щепки, уносимые бурным потоком.
Годрик поднялся на вершину холма, – похоже, ноша не слишком мешала ему.
– Это то, что произошло с твоей матерью?
– Мама умерла при родах. Шкатулка памяти захлопнулась.
Годрик, кивнув, больше не задавал вопросов, и Мейрионе захотелось, чтобы он перестал быть таким добрым – тогда ей было бы легче его ненавидеть. Он был страшным человеком, йоркистом, одним из тех, кто изнасиловал ее мать. Но его руки казались такими теплыми и такими надежными…
Мейриона склонила голову, и пряди ее длинных волос легли на его плечи.
– С тех пор ты когда-нибудь садилась на лошадь? Она неопределенно покачала головой, и еще больше прядей золотисто-каштановых волос запуталось в застежках его куртки.
– Однажды.
– Однажды?
– Мой отец заставил меня поехать верхом.
– И что же?
При воспоминании о том дне ее щеки покрылись румянцем: тогда отец с холодным осуждением попытался избавить дочь от страха, заставив забраться на лошадь, которую он вел в поводу. Трясясь, она молча ехала, поджав сведенные судорогой ноги, пока отец наконец не отпустил ее. Позднее она спряталась за конюшней, где ее вырвало от пережитого страха.
– У меня не очень-то хорошо получилось, – наконец призналась она.
Ей неожиданно захотелось прикоснуться к шрамам на его лице, смягчить их жесткость своими пальцами. Теперь Мейриона была рада, что он связал ее и она не могла следовать своим глупым побуждениям.
И все-таки что же французы с ним сделали?
Он неожиданно ухмыльнулся, и она улыбнулась в ответ, но тут же одернула себя и отвернулась. Монтгомери был ее врагом, а не старым другом, которому было позволено поддразнивать ее. О чем она только думает!
Мейриона нахмурилась. Этот человек просто сводит ее с ума. Пожалуй, он может подумать, что она потеряла рассудок, но… Его руки были слишком горячими, слишком требовательными, слишком мужественными. Его близость дурно действовала на нее. Она почти не замечала ни деревьев, мимо которых он нес ее, ни направления, в котором они двигались.
Глубоко вздохнув, она неожиданно почувствовала хмельной, мускусный запах; она кашлянула, пытаясь избавиться от запаха, но это не помогло. Близость Годрика поглощала ее, топя в запретном желании. При
