вышитое крошечными розами по вороту и по всей длине пышных рукавов.
Наверное, лучше было бы переодеться перед тем, как сесть к мольберту, но этому мешали цепи. К тому же надо было использовать минуты одиночества, чтобы, писать картины эротического содержания.
Закончив писать фигуру мужчины, она занялась фоном. Это был стол с наброшенными на него несколькими шалями. Потом появилась разбитая ваза.
Зачем она написала эту разбитую вазу? – недоумевала она. Она вовсе этого не хотела. Но иногда она так увлекалась, что вещи словно сами собой появлялись на холсте – будто фрагменты из другого времени и места.
Обмакнув кисть в голубую темперу, она решила превратить эту вазу в женский платок. Разбитые вазы не подходят к эротическому настроению картины.
Раздосадованная тем, что непрошеная ваза нарушила концентрацию внимания, она наклонилась к картине. Наручники зацепились за палитру, и она упала ей на колени. Лиф платья и юбка оказались испачканными краской.
Проклятие! Она схватила палитру, швырнула ее на стол и схватила тряпку.
Зеленая юбка покрылась красными, желтыми и голубыми пятнами. Она стала судорожно тереть их тряпкой, но от этого они становились еще больше.
С ума можно сойти!
Она вскочила, намочила тряпку и опять начала стирать краску.
Краски в результате слились в одно темное коричневое пятно.
Она застонала. Ее новое платье. И притом самое любимое.
В памяти всплыли крики отца. «Неуклюжая корова! Как ты смеешь писать красками, не сняв нового платья! И когда мы только от тебя избавимся!» Она вся сжалась при этом воспоминании – боль от этих слов отца не прошла до сих пор.
Ей тогда было четырнадцать лет, и их пригласили на празднование дня рождения королевы. В течение нескольких недель она писала миниатюру, чтобы преподнести ее королеве в качестве подарка. Ее впервые должны были представить при дворе, и ей хотелось произвести хорошее впечатление. Она надеялась – каким она тогда была романтиком! – что королеве понравится ее картина, что она будет к ней добра и поможет найти ей достойного жениха. Такого, чтобы отец мог ею гордиться.
Она уже была одета, а картину уже вот-вот должны были запаковать. Но пока она ждала, когда будет готова ее семья, она вдруг решила, что ягоды остролистника на ее картине были не очень хорошо прописаны. Она поспешила сделать несколько завершающих мазков и…
Бренна потерла виски, чтобы стереть из памяти это воспоминание и тот стыд, который она испытала.
Ока уронила палитру и опрокинула баночку с краской и три яйца прямо на платье. Платье было в конец испорчено.
Отец был вне себя от ярости. Слуги видели, как он взял картину – ее единственный подарок королеве – и швырнул ее в ночной горшок.
– Твоя мазня всегда будет годиться только для помойки. Королеве не нужны твои дурацкие фантазии.
Потом он заставил ее раздеться догола в присутствии слуг и натянул ей через голову платье одной из горничных. Платье было не таким уж плохим – видимо, предназначенное для работы на кухне, – но оно было слишком простым и совершенно непригодным для того, чтобы быть представленной при дворе.
При воспоминании о том дне Бренну передернуло.
Королева была страшно недовольна. Женихов не было. Отец ругал ее за то, что она все испортила. Он отнял у нее всю одежду и больше не купил ни одного платья.
Она не хотела признаваться мужу, что для нее значило то, что он накупил ей новых платьев.
В коридоре раздались мужские шаги. Монтгомери! Бренна стала еще яростнее тереть пятно на платье, но внезапно остановилась.
Бесполезно.
Платье безнадежно испорчено.
Лучше встретить мужа с достоинством. Когда он отнимет у нее все платья, как это сделал отец, она опять будет такой, как до того времени, как вышла замуж.
Она быстро спрятала в тайник под досками свою новую картину. Это, конечно, было не самым подходящим местом для того, чтобы высохли краски, но она не могла допустить, чтобы ее обнаружил Джеймс.
Потом, повернувшись к двери, Она выпрямила спину и приготовилась выслушать то, что скажет ей муж. Он был человеком, который гордился тем, как он выглядит. Один только блеск начищенных сапог говорил об этом. А уж чего-чего, а неуклюжим он никогда не был.
Когда дверь открылась, она расправила плечи и подняла подбородок.
Монтгомери вошел, заполнив собой всю комнату. На нем был голубой отутюженный камзол и начищенные сапоги. Как ему удавалось ходить по земле и не испачкать сапоги? На них не было ни пылинки, а на штанах ни единой морщинки. Идеален. Как всегда.
– Как это хорошо, моя пленница-жена, что ты на месте.
Она стиснула зубы, приготовившись выслушать очередную лекцию.
Он шагнул к ней, будто не замечая, во что она превратила новое платье.
У нее задрожали ноги.
Наклонившись, он поцеловал ее в щеку и провел пальцами по лифу.
– Какого… – Он отступил, увидев на пальцах краску. Она постаралась не выдать своего страха. Сколько бы он ни ругался, она все вытерпит. Ей уже приходилось испытывать стыд. Вынесет она его и сейчас.
– У тебя краска на платье.
– Я не жду от вас, чтобы вы поняли, – сказала она холодно. – Кто-нибудь из ваших слуг может завтра вернуть торговцу и все остальные. Я уверена, что их можно будет перепродать за приличную сумму.
Бренна смело смотрела ему в глаза. Она не позволит ему догадаться, как это приятно – после стольких лет снова носить красивые вещи. Вообще-то ей не следовало принимать их – это с самого начала смущало ее, – потому что, как ей казалось, было сродни тому, что она предала свою семью. Эти наряды заставили ее мечтать о роскошной жизни в замке, а не в монастыре в Италии.
– Да, верно, – он, казалось, был в замешательстве. – Ты хочешь вернуть все платья из-за того, что испачкала краской одно?
– Можете накричать на меня, – продолжала она в отчаянии. У нее сердце разрывалось от того, что ей придется отказаться от таких красивых вещей. – Но это не поможет. Господь создал меня неуклюжей, и я такая, какая есть.
Было видно, что Монтгомери расслабился. Он улыбнулся, и эта улыбка могла бы растопить лед. Его идеальная одежда и обличье настоящего воина резко контрастировали с находящими друг на друга передними зубами, придававшими ему мальчишеский вид.
– Тебе кажется, что ты неуклюжая?
Она вздрогнула, ожидая, что его улыбка превратится в оскал.
– Да.
– Моя дорогая пленница-жена, с теми, кто мне подчиняется, я никогда не бываю груб. Так что слушай меня внимательно. – Он сжал ее плечо. – Ты больше никогда не должна говорить так о себе. Любая женщина, которая может писать такие замечательные картины, как те, которые я видел, не может быть неуклюжей. Ты это понимаешь?
Сказать, что Бренна была удивлена, – ничего не сказать. Если бы у него неожиданно выросли крылья, и он начал летать по комнате, она была бы поражена не меньше.
– Вы… вы не сердитесь?
Он рассмеялся и провел испачканным краской пальцем по ее носу.
– Это всего лишь платье, дурочка.
В этот момент она простила ему кандалы. Тепло разлилось по всему телу. Все обиды рассеялись как дым, и она почувствовала, как ее сердце открылось навстречу ему. Бренна не была уверена, хотела ли она испытывать такую необыкновенную нежность. Его жест был гораздо более интимный, чем даже то, что она
