– Зачем тебе? Не надо. Не помню я.
– Расскажи мне еще что-нибудь... – просила я, как будто речь шла о сказке на ночь.
Так несколько лет подряд, как золотоискатель на руднике моет золото, я по крупицам добывала информацию. Мама в загсе была в платье цвета чайной розы. Не потому, что модно, а потому, что на складе не было белой ткани, пришлось брать ту, какая осталась. Они жили в доме на Пятницкой, в маленькой комнатушке, где стояли полутораспальная кровать и книжный шкаф. Муж прописал в квартире маму с ребенком, из-за чего родители долго с ним не разговаривали. До его смерти. Они так и не успели помириться. Свекровь из-за этого больше всего сокрушалась – сын умер, а они так и не поговорили. И винила во всем невестку. Не было бы ее, не было бы ссоры, не было бы авиакатастрофы, сын остался бы жив.
– Тебе было не страшно уходить?
– Страшно. Если бы не страх, я бы вообще не выжила. А с тобой Нонна гуляла, – сказала мама и улыбнулась воспоминаниям.
– Какая Нонна? – удивилась я, потому что этого имени никогда не слышала.
– Она жила в сумасшедшем доме. Мы с ней на бульваре познакомились. Я работала, а она с тобой гуляла...
– Вы позволите? – спросила Нонна, показывая на лавочку.
– Да, пожалуйста, – ответила мама без особой радости.
«Вот наглость, – думала она, – рабочий день, лавок свободных полно, нет, ей нужно именно сюда». Мама уставилась в документы, но строчек не видела и недовольно поглядывала на соседку.
– До свидания, – встала, не выдержав, она.
– Всего хорошего, – ответила женщина, поудобнее устраиваясь на лавочке.
Через пару дней, когда мама с коляской дошла до «своей» лавочки, она была занята. Той самой случайной знакомой. Мама была настроена на скандал.
– Здравствуйте, не помешаю? – обратилась она к даме.
– Добрый день, – разрешила присесть женщина.
– Мне нравится это место, – сказала немного с вызовом мама.
– Мне тоже, – спокойно, но твердо ответила женщина.
Первое время они сидели на разных концах лавки, обменивались двумя фразами о погоде и замолкали. Каждая надеялась, что уж в следующий раз соседка поймет, что лавочка занята. Но и в следующий раз уступать ни одна не хотела. Пришлось познакомиться.
Нонна жила в местном, стоящем в пяти минутах ходьбы сумасшедшем доме. Скорее, это был дом престарелых, но его обитатели были со странностями. Здесь время остановилось – облезлые беседки, лавочки без спинок, лопухи размером с приличный кустарник вдоль забора. Старушки в ситцевых халатах, застиранных, закрахмаленных, залатанных, с огромной черной печатью дома. Они все ходили в одинаковых войлочных тапочках.
У жителей окрестных домов было свое мнение – это был дом для одиноких стариков, которые сошли с ума от своего одиночества.
В погожие дни пациентов выводили на прогулку и рассаживали по беседкам. Некоторых, не буйных, а почти совсем вменяемых, выпускали на бульвар. Нонна была из тех, кого выпускали.
– А вы почему не ходите? – спросила как-то мама, кивая на двух старушек, которые держали друг дружку под локотки, буквально вцепившись друг в друга. Они проходили мимо, шаркая тапочками. Старушки посмотрели на Нонну и презрительно, как по команде, отвернулись.
– Чтоб вы... Уже в гроб пора ложиться, а они не наговорятся никак. Сплетницы, – процедила в их адрес Нонна. – С этими-то, – повернулась она к маме, – языками трепать? Нет, увольте. Мне и самой с собой очень интересно. – Нонна вытерла носовым платком глаза – красные, слезящиеся. – Одни старухи, – сказала Нонна, – а мы живем. Уже и не хотим, а все равно... вот, ползаем... Я у медсестры просила – вколи мне укол, и все. Никто же даже в суд не пойдет. Все чисто. Была старуха и нет старухи. Всем легче. Так нет же. Я бы и сама себе чего вколола...
– Зачем вы так говорите?
– Я знаю, что говорю. Устала я. Надоело. Тебе, может, куда надо сбегать, так ты беги, я посмотрю за коляской. Кто у тебя? Мальчик? Девочка?
– Девочка...
Маме очень надо было уйти. Очень-очень.
– Да иди, не бойся. Я не чокнутая, – сказала Нонна, видя мамино замешательство. – У меня и дочь есть, и сын. Умею с детьми обращаться. Иди.
Так и повелось. Мама выходила с коляской, встречалась с Нонной на «их» лавочке и убегала по делам.
– Я тебе вот что скажу – это все Петухов придумал, – сообщила Нонна в один из дней, когда мама только прибежала с коляской.
– Какой Петухов?
– Ты не знаешь Петухова? Петухов с кафедры! О-о-о, там целый заговор против меня. Он ведь бездарность. Ноль. Я даже знаю, кто за него кандидатскую писал и за сколько. А с виду любезный такой. «Нонна Сергеевна, Нонна Сергеевна...». Так вот он сначала добился, чтобы меня из института выгнали, а потом... когда я сюда попала...
– Подождите, я ничего не понимаю, – сказала мама. Нонна ей сегодня решительно не нравилась – растрепанная, нервная... – Вы себя нормально чувствуете?
– Я себя уже вообще не чувствую, – сказала Нонна, – никак. Так вот слушай, – схватила она маму за руку, – он убить меня не мог – кишка тонка, а мои бумаги ему были позарез нужны. Вот он и сказал детям, что я ненормальная. Сумасшедшая. И здесь, – Нонна кивнула в сторону богадельни, – договорился. Чтобы взяли меня в лучшем виде.
– Нонна Сергеевна, каким детям? – пыталась воззвать к разуму мама.
– Моим детям. Они у меня хорошие, только бесхребетные. Девочка, та еще покрепче, а мальчик – совсем... Хребта нет! – Нонна постучала себя кулаком по загривку. – А без хребта не проживешь сейчас! Я их не виню.
– А зачем Петухову ваши бумаги? – осторожно спросила мама, окончательно понимая, что с Нонной творится что-то неладное и коляску она ей сегодня точно не оставит.
– Как это «зачем»? Он же все мои идеи присвоил. Все записи забрал. Вот ему вся слава и досталась – он докторскую по моей теме защитил. Теперь знаменитость. Обезьяна без кармана... А я ведь могла правду рассказать – что тема моя и наработки мои.
– Но ведь в институте есть другие специалисты. Вы же могли доказать, что...
– Что я нормальная, а Петухов – вор? Могла. Но не стала. Потому что на кафедре у нас одни бездарности и завистники. Кому? Им доказывать? Я вот говорю, что теории мне голос диктует. Что в этом удивительного? Так они не верят! Я говорю – слышите? Вот сейчас голос звучит. А они делают вид, что не слышат. Ой, у нас не кафедра, а террариум. Ну ничего, не сегодня завтра Петухова на бульон пустят. Сейчас, ты слышишь? Один мужской голос, а другой женский. Слышишь?
– Слышу, – с энтузиазмом подтвердила мама.
– Вот! – обрадовалась Нонна.
У Нонны, как потом выяснилось, были периоды просветления и затмения. В периоды затмения она готовилась к лекциям. Давно написанным и много раз прочитанным. Она писала, отшлифовывая фразы, каждый раз радуясь удачному обороту. И совершенно не помнила, что фраза была одна и та же, написанная много лет назад.
– Вот послушай, звучит? – спрашивала она у мамы. Нонна зачитывала абзац, чтобы понять, как текст воспринимается на слух.
И мама в очередной раз подтверждала – звучит.
– Сейчас, сейчас, не успеваю, – говорила Нонна. Лекции ей тоже «диктовал» голос, и Нонна просила его не спешить.
С тем же энтузиазмом она записывала за голосом экзаменационные вопросы, определяла темы для курсовых.
