– Я тоже, – призналась я.
– Понимаете, Андрей умный, талантливый, веселый. Он может быть обходительным, обаятельным, другом, собеседником, но он не мужчина. Не ведет себя по-мужски, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Понимаю.
– А он нет. Однажды мне нужно было срочно отвезти Сережу в больницу – он задыхался. Я испугалась и позвонила Андрею. Он приехал, отвез нас. Слава богу, все обошлось. Но ему было наплевать на сына. Он думал о том, какой он герой. Как он много для нас сделал. Это было написано на его лице. Мне было так противно, что больше я к нему никогда не обращалась. А он считал, что я не оценила его поступка. Он может предать, перешагнуть через человека и будет считать, что прав. Всегда найдет себе оправдание. Даже с Сережей… Он ведь меня обвинил в том, что ребенок родился больным. Я была виновата – что беременность тяжелая, что рожала тяжело. Сережа плакал, я не спала сутками, сидела у кроватки, а он мог спокойно уехать. Понимаете? Просто встать и уехать. Нет, если бы я попросила сходить в магазин или что- нибудь еще, он бы сделал. Но я не хотела просить. А ему и в голову не приходило помочь без просьбы, просто так. Не жалейте о нем. Он вас не стоит. Вы очень хорошая, добрая, искренняя. А он – несчастный человек.
– Почему он работал в школе? Вы не знаете? – спросила я.
– Потому что это было единственное место, куда его взяли. Потому что он спал с директором школы. Вы разве не в курсе?
– Нет, – соврала я.
– Его отец, первый муж Надежды Михайловны, был профессором. Он сделал все, чтобы Андрей пошел по его стопам. Хорошая школа, институт, куда его запихнули благодаря фамилии. Андрей привык, что ему все валится с неба. Он никогда не умел трудиться. Надо было писать работы, сдавать экзамены. Ему было просто лень. Отец устроил его к себе в институт, в лабораторию. Все было хорошо, но Андрей украл работу своего коллеги. Не то чтобы украл. Использовал его наработки, результаты экспериментов. И выдал за свои на семинаре. Когда об этом узнал отец Андрея, то лично его уволил и сделал так, чтобы его не взяли ни в один институт.
Понимаете, он думал, что сын, получив такой урок и оставшись без поддержки, научится жить, встанет на ноги, повзрослеет. Но Андрей обиделся на отца – до сих пор с ним не общается, кстати, и ушел работать в школу. А там директриса… Ему всегда хотелось красиво и хорошо жить. Он спокойно брал деньги у женщин, жил за их счет. Он не считал, что это плохо или неприлично.
– Почему вы с ним жили? Почему родили от него ребенка? Если все это знали.
– Ну, узнала я все это не сразу, а с годами. И потом… Почему вы с ним жили и любили его? И продолжаете любить, насколько я понимаю. И вы бы родили, не задумываясь, если бы забеременели. Разве не так? Вы же сюда пришли в надежде увидеть его. Я не права? И если бы он вас позвал, просто поманил, побежали бы на край земли. Даже если вы скажете, что все это не так, я вам не поверю. Просто потому, что сама через это прошла.
– Когда это отболит? Сколько времени должно пройти?
– Сереже уже восемь. У меня до сих пор не отболело…
– Я не выдержу.
– Выдержите. Куда вы денетесь.
– А Надежда Михайловна?
– Вы же сами видите и понимаете. Она замечательная, чудесная женщина. Она любит своего Андрюшечку, и Сережу любит, и Котечку. Она любит меня и вас. И полюбит любую другую женщину, пятую, двадцатую, сотую. Она так устроена. Она мне помогает и всегда помогала. Давала деньги, когда могла. Но никогда не говорила об этом сыну. Мы с Сережей приезжаем, когда его нет. Не то чтобы тайком, просто она все так устраивает. Я ей благодарна – у Сережи есть бабушка. Это ведь тоже важно.
– Почему вы не выйдете замуж снова?
– Это я должна у вас спрашивать, – улыбнулась Анна, – у вас ведь нет сына. У меня есть мужчина, который любит меня и заботится о Сереже. Он настоящий. Он понимает, что для меня важнее всего на свете сын. И я пока не могу привести в дом другого мужчину и не могу переехать с сыном к нему. Для Сережи это будет плохо. Так врач говорит. Не сейчас. Возможно, позже…
Я ведь их всех пережила. И Надежду Михайловну, и Котечку, и Аделаиду Степановну, и Нелли Альбертовну, и Якова Матвеевича. Их давно уже нет. А я есть. Это тяжело. Очень. Вы даже не представляете, насколько это тяжело. Очень долго я говорила о них в настоящем времени и до сих пор иногда так говорю. Не могу поверить…
И вот что удивительно. Умерли те, с кем я хотела бы поговорить. Уже сейчас, когда все прошло, утихло – и обиды, и боль. Просто посидеть рядом и поговорить. А остались те, с кем мне неинтересно. Лена, например. Приезжала сегодня. Хлеба привезла. Зачем она возит мне хлеб? Я его давно не ем. А она возит и возит. Сыплю его на карниз птицам, чтобы она не обиделась.
Привезла ложку для обуви, на длинной ручке. Радостная, довольная. Чтобы я не наклонялась. Она не понимает, что мне не нужно облегчать жизнь. Что меня надо заставлять. Мне нужно наклоняться и обуваться самой. Тогда я чувствую боль, чувствую, что еще жива. Если я разленюсь, лягу и начну себя жалеть, то умру сразу же. В ту же минуту. Лена договорилась с социальной службой, с какой-то женщиной, которая будет приходить и убирать у меня раз в неделю. Я отказалась, сказала, что на порог не пущу. Эти три часа, когда я ползаю по квартире с тряпкой, мне нужны. Она этого не понимает. Я доказываю себе, что могу о себе позаботиться, могу себя обслужить. Лена опять обиделась.
– Как ваши воспоминания? – спросила она.
– Никак, – ответила я, – не получается.
Лена надула губы.
– Совсем никак? Начните сначала. Где родились, кем были родители, как вы стали учителем. Потихоньку разговоритесь.
– Кому это интересно?
– Мне! – закричала Лена и осеклась. – И многим другим, – тут же добавила она.
– Лен… у меня была совсем скучная жизнь.
– Я хочу сохранить ваши воспоминания как память, – она уже почти плакала.
И тут, только сейчас, я догадалась, зачем она все это затеяла. У нее появилось дело, стимул, задача. Она всегда была такой. Как только ей давали задание, она жила. А если оставляли ее в покое, впадала в анабиоз. Ей нужно было говорить, что делать дальше. Иначе у нее сначала начиналась паника, а потом ступор. Даже когда она училась, я четко ставила ей задачу: «Помоешь доску, польешь цветы». А если я говорила: «Надо отнести учебники, журнал в учительскую и сходить в библиотеку», – Лена спрашивала: «А что мне сделать сначала?»
Лена была понятна, как пять копеек. Наверное, за это я ее и терпела – за туповатую искренность, за неумение врать, за верность и преданность. И житейскую бытовую наивность, граничащую с идиотизмом.
Я думала, что знаю Лену как облупленную. Оказалось, что нет. Даже она меня удивила. Нет, мама была права – можно прожить с человеком бок о бок много лет и ничего, ничегошеньки о нем не знать. Ни один человек не знает другого до конца, до исподнего.
Смешно. Лена меня моет. Это унизительно, но делать нечего – я не вижу, могу упасть. Она оказалась совершенно небрезглива. И очень спокойно к этому «мероприятию» относится, а меня каждый раз кидает в холодный пот. Такое это унижение, такой стыд. Так вот я про исподнее – эта девочка меня моет, а я сижу, сжавшись, скрючившись. И даже после этого я не могла ей доверять полностью. Ждала, что не зря. Лена меня тут сразила наповал. Причем буквально пару недель назад.
Приехала всклокоченная, торжественная, с огромной коробкой конфет.
– Что у нас случилось? – удивилась я. – Ты адрес перепутала? Знаешь ведь, что я конфеты не ем.
– Ничего не случилось, – поспешно ответила Лена. – Просто хотела вам вкусненькое принести.
– Принесла бы тогда коньяка или сигарет. Зачем мне конфеты?
Лена стояла, держа коробку в руках, и не знала, что делать дальше – то ли положить ее на стол, то ли в пакет.
