же можешь. Достань.
Она стала наступать на меня с ножом, которым резала холодец. Стасик улыбался так же, как мать.
Я выскочила из ее квартиры.
Люська звонила и умоляла помочь достать лекарства. Она даже звонила перепуганной насмерть Кариночке – уж не знаю, где нашла телефон, – а та перезвонила мне и долго плакала и что-то говорила в трубку. Я не слушала, если честно.
Люська обрывала телефон. А когда я перестала брать трубку, подкарауливала меня у школы, у дома.
– Хочешь, я на колени встану? – кричала она.
Я видела безумную женщину, совершенно сумасшедшую, которая не хотела понимать, отказывалась понимать, что я не могу достать рецепт, даже если очень захочу ей помочь.
Но я считала, что не имею права вмешиваться. И дело было не в Люське, не в Стасике и даже не в морально-этических принципах. Я не верила, что Люська на этом остановится. Знала, чувствовала, что начнется шантаж – она будет просить, клянчить еще один рецепт и еще один. «Врачи знают, что делают, – говорила я себе. – Если они не повышают дозировку, значит, нельзя. Значит, можно навредить».
Тогда я вспомнила об одном скандале между моими родителями, ужасном, потому что он был почти единственным, который я слышала. Папа выписал болеутоляющее, сильное, одному своему пациенту. Из криков родителей я догадалась, что папа совершил должностное преступление – мама была в этом убеждена. А папа говорил, что больной уже не будет здоровым, и он, как врач, хочет облегчить ему последние месяцы жизни, и плевать он хотел на то, сколько таблеток полагается больному по закону и по дозировке.
Мама тогда папу так и не поняла. А папа не понял маму, которая считала, что он не облегчает больному жизнь, а калечит. Делает из него наркомана. Они не разговаривали несколько дней, а я все эти дни думала, кто прав – принципиальная мама или папа, который всегда оставался вне рамок, вне правил, если у него было свое мнение. И так и не решила, на чьей я стороне.
В случае с Люськой и Стасиком я повела себя так, как поступила бы мама. И считала, что права на сто пятьдесят процентов.
Люська подкараулила меня у подъезда, хотя я специально задерживалась в школе и приходила позже.
– Нет, я не могу, – сказала я, как только ее увидела.
– Чаю мне нальешь? – спросила подруга.
Она была спокойная и уравновешенная, почти как раньше.
Мы поднялись в квартиру. Люська сходила в туалет, дождалась, когда я ей налью чай, и только после этого вытащила из сумки и грохнула на стол пачку денег, перетянутых резинкой.
– Что это? – одними губами спросила я.
– Деньги, – ответила Люська.
– И что? – не поняла я.
– Мне нужны таблетки. Сама решай, сколько из этой пачки ты возьмешь себе, а сколько отдашь.
– Ты сошла с ума.
– Помоги. Я продала дачный участок. Это все, что у меня есть.
– Нет. Забери.
Люська засунула в сумку деньги и молча ушла. Больше она мне не звонила. Я знала, что это конец. Всему. Нашей дружбе, нашим совместным заплывам в бассейне, нашим отношениям.
Позже, много позже, я узнала, на что Люська потратила эти деньги. Ездила к знахарке и платила за банки с мутными вонючими снадобьями. Отдала крупную сумму какому-то проходимцу, который пообещал привезти лекарства и пропал в тот же день. Люська прошла экстрасенсов, целителей и гадалок. Верила, что на Стасика навели порчу и сглазили. Даже знала кто – новая жена ее бывшего мужа, которая, кстати, боялась Люську как огня. Эта совсем молоденькая, лет двадцати, девушка только родила бывшему Люськиному мужу совершенно здоровую, крепенькую и щекастую девочку и никак не могла понять, что нужно безумной женщине, которая ей звонит и угрожает. Девушка плакала, прижимала к груди дочку и просила своего мужа «что-нибудь сделать».
Да, Люськин муж Славик был нормальным человеком на самом деле. Не подлым, не сволочным – так характеризовала мужчин моя мама: сволочной или несволочной. В какой-то момент он решил, что был не прав, отказавшись от Стасика. Мучился угрызениями совести. Предлагал Люське деньги, помощь, от которых та гордо и сдуру отказалась. Совесть замолчала после того, как новая жена родила ему дочь. Славик по-мужски логически решил – раз там больной мальчик, а тут здоровая девочка, то мальчик точно не его, не от него, и сразу начал спать спокойно и перестал предлагать Люське помощь. И со Стасиком видеться уже не хотел, хотя иногда, особенно после ста пятидесяти водочки по пятницам, бродили у него в голове такие мысли. Люську, можно сказать, бросили дважды. Про анализ ДНК тогда не то что Люська или Славик, не все врачи слышали, а вещественные доказательства – фотографии и группа крови – свидетельствовали не в Люськину пользу: Стасик был как две капли воды похож на мать, и не только глаза, подбородок, но и группа крови была ее, а не отцовская.
Так что Славик с чистой совестью и всей душой переключился на молодую жену и свою крепенькую упитанную девочку, которая, о чудо, спала по ночам, послушно ела кашу и очень рано для младенца сказала «мама», а потом и «папа».
Единственный вопрос, который, как мужчину, продолжал иногда, опять же после ста пятидесяти граммов водочки, беспокоить Славика, – это как его не очень красивая, не очень молодая и очень порядочная Люська успела нагулять ребенка? И где в таком случае его отец? Славику хотелось увидеть (уже после двухсот пятидесяти граммов) своего даже не соперника, а преемника и от всей души дать ему в морду. Он не выдерживал, звонил Люське, требовал сказать, кто отец ребенка.
– Ты, – удивленно, но твердо отвечала Люська.
Славик не понимал, почему его бывшая жена так упорно выгораживает любовника, но, как настоящий мужик, обвинял ЕГО, а не ее.
Так они и жили. Люська кормила «вкусными таблеточками» Стасика. Славик был идеальным отцом для своей девочки все дни недели, кроме пятницы и праздников, когда позволял себе выпить и звонил Люське. Его молодая жена страдала, плакала, смотрела на Славика, но молчала, надеясь, что когда-нибудь это закончится.
Это закончилось в один день. Стасик покончил жизнь самоубийством. Ему было четырнадцать. Он вышел на балкон, перевесился и упал. Следствие, учитывая психическое состояние ребенка, пришло к выводу, что это был несчастный случай. Люська обвинила в смерти сына меня и бывшего мужа. Я была виновата в том, что не помогла с рецептами, а Славик – во всем остальном.
Мы со Славиком не хотели приходить на поминки, но, конечно же, пришли. Ради Люськи. Славику жена перед этим устроила скандал – опять плакала и заламывала руки. Не хотела, чтобы он шел, но Славик сказал и сделал. Принес Люське деньги (как и я), надел белую рубашку под черный костюм (как и я), так что поминки были похожи на свадьбу Люськи и Славика, на которой многие гости дарили деньги в конвертах и были в черных официальных костюмах. Люська еще тогда переживала, что это плохая примета – прийти в черном на свадьбу.
Мы были втроем – я, Славик и Люська. Она показывала фотографии Стасика. Ее намертво въевшаяся в губы улыбка отпугивала, отталкивала и вызывала только одно желание – поскорее уйти, стереть из памяти ее лицо.
Люська со Славиком на короткий миг сблизились, вспомнили, что были родными людьми. Сидели рядышком, шептались. Люськин телефон дребезжал каждые пять минут – звонила молодая жена Славика, которая ждала его домой. К телефону подходила я и слышала, как она хлюпает в трубку, как гулит ее девочка. Я завидовала Славику – его звала, тянула, ждала и требовала другая, новая, счастливая жизнь. Меня дома никто не ждал.
Славик ушел в свою новую жизнь и оставил Люську в прошлом. Наверное, это правильно. Я не знаю. Я звонила ему поздравить с Новым годом и порадовалась, что в его доме шумно и суетно, как бывает в семье, где растут дети. Молодая жена родила Славику еще одного ребенка – еще одну совершенно здоровую, крепенькую девочку.
