Реставрация

Соловей лежал на полу клетки, задрав лапки, одно крыло слегка трепетало.

– Что делать, Меривел?

Я посмотрел на Селию. В ее голосе слышались нотки печали, даже отчаяния. Меня поразило, что сна. как и я, любит соловья, и я утратил дар речи.

– Меривел, что делать?

Я взглянул на соловья. Его желтые глазки, обычно такие ясные, затуманились, словно их затянуло пленкой, однако, как ни пытался я вспомнить, что это может значить, как ни перебирал мысленно все, что еще сохранилось в памяти из медицинских познаний, мне ничего не шло на ум. Я тер глаза, которые слипались от мучительного желания спать. Рисуя неведомых русских, я страшно устал и теперь не мог придумать ничего толкового.

– Я не знаю, что делать, Селия, – сказал я.

– Ты хочешь сказать: тебе все равно – умрет он или нет?

– Конечно, нет! Я очень привязался к нему.

– Тогда сделай что-нибудь! Доставай свои инструменты и лекарства!

Но я ничего не мог. Ничего. Мне хотелось в этом признаться, однако я понимал: нужно делать вид, что я на что-то гожусь. Хотя Селия считала меня неспособным к многочисленным видам человеческой деятельности, как-то: игре на гобое, обсуждению поэзии Драйдена, рисованию и даже напудриванию парика, но ошибочно полагала, что уж в одной-то области – медицине – я обладаю достаточными познаниями. И если б мне удалось спасти птицу, это, несомненно, произвело бы на нее впечатление и добавило ко мне уважения.

Не без иронии отметив, что вот уже второй раз в жизни мое будущее в какой-то степени зависит от того, удастся ли мне спасти бессловесную тварь, я взял свечу и направился в кабинет. Там я взял сильное слабительное, составленное из сенны и корня ревеня, чистые бинты и присланный королем набор хирургических инструментов.

– Сначала я очищу ему кишечник. – сказал я Селии, – а потом пущу кровь из бедрышка.

Селия не дрогнула.

– Могу я помочь? – спросила она.

– Ну… ты можешь держать его в руках, гладить по головке, пока я буду вливать лекарство в клюв…

– Хорошо, – сказала она. – Но, может, лучше поднести к огню стол и работать на нем?

– Дельная мысль. Я расстелю на нем чистый лоскут.

И вот в столь необычное время, посреди ночи, мы превратили ореховый ломберный стол в операционный. Селия осторожно извлекла птицу из клетки и положила на стол. В комнате горели три свечи, и, взглянув на лежащую предо мной бедную птаху, я вдруг смутно представил себе мертвого скворца в угольном погребе, которого препарировал много лет назад. Насколько легче вскрывать, чем лечить, подумал я.

Селия сидела напротив меня. Если б сейчас в комнату вошел посторонний человек, он мог бы подумать, что мы играем в карты или кости. Правда, выглядели мы довольно эксцентрично: я – в одеяле, Селия – в теплой накидке.

– Итак, – сказал я, – если тебе удастся держать соловья, не давая ему дергаться, я раскрою клюв и, зафиксировав такое положение с помощью вот этой лопаточки, волью ему в глотку несколько капель лекарства.

Соловей дрыгал лапками, но, оказавшись в руках Селии, затих и только смотрел на нас грустным, затуманившимся взглядом. Лекарство он проглотил, и теперь оставалось только ждать, как оно подействует.

– Хорошо, – сказал я. – Перейду к флеботомии. Надеюсь, вид крови тебя не испугает?

– Нет. Я думаю только о пташке. У меня предчувствие: если она умрет, случится несчастье.

– Почему?

– Ведь это подарок?

– Да.

– Конечно, от короля. А если с тем, что дарит король, что-то случается, ни тебе, ни мне не избежать неприятностей.

Я уже был готов рассказать Селии, что птица – подарок – нет, взятка – от soidisant[44] портретиста Илайеса Финна и не имеет никакого отношения к королю, но, подумав, решил этого не делать. Конечно, мне было больно видеть своего любимца, индийского соловья, в таком плачевном состоянии, но в то же время я начинал получать удовольствие от этого рискованного предприятия – не хотелось, чтобы Селия покинула меня в самом его разгаре.

Не тратя времени зря, я приступил к кровопусканию – уловив слабую пульсацию под перьями на бедрышке, я сделал крошечный надрез скальпелем с выгравированной надписью: Меривел, не спи! На белую тряпку брызнула темная венозная кровь. Раньше мне никогда не приходило в голову делать флеботомию птице, и я понятия не имел, сколько надо выпустить крови и когда ее остановить. Через несколько минут Селия взглянула на меня, в ее глазах было сострадание. Немного крови пролилось на ее руки, и желание поскорее вытереть кровь с ее рук побудило меня взять марлю и забинтовать ранку. С забинтованной ножкой соловей вызывал еще больше жалости. Селия взяла его в руки и поднесла к лицу, прислушиваясь к сердцебиению. Я тем временем постелил чистую тряпочку на дно клетки, Селия положила туда птицу, а я стал протирать спиртом инструменты, прежде чем убрать их.

– Мы сделали все возможное, – сказал я Селии. – К утру подействует слабительное, и тогда будет ясно, стало ли ему легче.

– Завтра ты опять пустишь кровь?

– Может быть. Я не знаю точно, сколько в нем крови.

Селия встала.

– Почему ты бросил медицину, Меривел? – вдруг спросила она.

Избавлю вас от пересказа последующего разговора, в нем я пытался объяснить Селии, как сильно подействовал на меня вид черепа ее отца, игравшего на нашей свадьбе, и как я чуть не упал в обморок от сознания, что мне известны названия всех костей и сухожилий. Я говорил, но видел, что Селия мне не верит. Она обвинила меня в том, что я сам не знаю, в чем мое спасение, и назвала меня трусом. Раненный в самое сердце, я хотел было уйти, снова лечь в постель и уже стал укладывать инструменты, но тут Селия дотронулась до моей руки.

– Пожалуйста, не уходи, Меривел. Прости, если я заговорила о том, что меня не касается.

Я не знал, что ответить. С Пирсом было легче: обидевшись на него, я мог разрядиться, сказав что- нибудь оскорбительное о Джордже Фоксе или о половнике, но, хоть я и был зол, мне не хотелось огорчать Селию. В конце концов я предложил разойтись по комнатам, но Селия, похоже, намеревалась дежурить у клетки и хотела, чтобы я оставался с ней.

Я ощущал смертельную усталость. Сознание того, что я снова взял в руки скальпель, разволновало меня. Мне хотелось лечь в постель и мечтать, воображая себя русским в шубе из горностая, ликующим среди снегов. Но что я мог поделать? Ведь эта январская ночь была особенная: моя жена впервые попросила меня побыть с ней. Как я мог отказать?

Я сразу же понял, что без еды мы долго не продержимся. Будить Кэттлбери не позволяла совесть, и потому, взяв свечу и потуже затянув на себе одеяло, я, минуя ледяные коридоры, отправился на кухню, откуда вернулся с подносом, на котором лежали: остывший пирог с мясом, холодная жареная цесарка, свиная колбаса и бутылка вина.

Ломберный столик, бывший совсем недавно операционным столом, превратился в обеденный. Мы ели руками и пили вино прямо из глиняной бутылки. Еда и огонь в камине смягчили боль в моем позвоночнике и заставили предательски покраснеть нос Селии.

Когда мы закончили трапезу, Селия запела. Она пела колыбельную, очень красивую, а потом шепотом поделилась со мной тайной надеждой, что король подарит ей ребенка. Как раз об этом она писала ему в письме, когда услышала слабый шум, – это с жердочки упал соловей. Увидев в этом нехороший знак, она тут же бросила письмо в огонь и побежала будить меня. Я не знал, что сказать Селии по поводу ее «тайной надежды», хотя меня испугали ее намерения. В конце концов я уронил голову на стол прямо на кости от цесарки и моментально заснул, а проснувшись, услышал плач Селии.