таким чувствительным к погодным условиям.
Мег застала меня стоящим на коленях перед окном и, очевидно, решила, что я молюсь, потому что раздраженно произнесла:
– Никакая молитва не спасет тебя, сэр Роберт.
– Я не молюсь, Мег, – сказал я, – просто осматриваю окрестности в поисках моей лошади.
– Твоя лошадь в стойле, – отрезала она, поставила на стол кофейник, блюдо блинчиков с яблоками и вышла. Каждое ее слово, каждый жест выражали крайнее недовольство. Я остался стоять на коленях, как кающийся грешник, заметив про себя, что вся моя жизнь – сплошная неразбериха.
Не было никаких признаков того, что Мег простит меня и пойдет на уступки, так что мне не оставалось ничего другого, как, слегка подкрепившись кофе и блинчиками, возвращаться домой, и, хотя я был рад, что лошадь не погибла из-за моей нерадивости, все же мое настроение соответствовало погоде. Мысль о том, что дома я увижу Финна в его нелепом парике, была настолько противна, что я решил было ехать к Бэтхерстам, но воспоминание о вечеринке Вайолет и шутках, которые отпускали в мой адрес, намекая на унизительное положение рогоносца, все еще больно ранило меня. Кроме того, я не испытывал никакого желания к Вайолет, а ее манеры, непристойная речь казались мне теперь невыносимо вульгарными. Словом, я поехал в Биднолд, строя по дороге планы, как, добравшись до дома, ублажу тело мылом и горячей водой, а потом упрошу Селию спеть для меня одного. Финну поручу какую-нибудь трудную задачу (вроде натягивания холстов), а «юбочницу» отошло в ее комнату.
Тут я как раз оказался на том месте, где видел бедняков, понуро собирающих в грязи хворост. Я осадил Плясунью и огляделся. Нигде ни шороха, только бесшумный дождь и капель с деревьев.
Я спешился и привязал кобылу к тощему ясеню. Справа от дороги был небольшой лесок, слева – общинная земля, где биднолдские крестьяне пасли овец и коз. Во мне бродило смутное желание найти тех двух бедняков, что я встретил вчера, – не то чтоб я хотел расспросить их или попытаться причислить к одной из категорий судьи Хогга, нет, я просто хотел посмотреть им в глаза, чтобы увидеть, сколько в них отчаяния и горя. Тогда, в сгущавшихся сумерках, один из них нес на шесте фонарик; они произвели на меня впечатление людей, живущих в страшной нужде, у них были изнуренные лица, в глазах застыл страх. В Лондоне я видел много бедняков и всегда оставался равнодушным, однако вид этой пары, мужчины и женщины, до такой степени взволновал меня, что я бродил по лесу, надеясь найти лачугу, где они могли жить.
Но я ничего не нашел. В лесу стояла удивительная тишина; не верилось, что ее может нарушить даже дыхание живого существа. Только порвав о шиповник чулки, я прекратил поиски и вернулся к Плясунье. Взбираясь на лошадь, я сказал себе, что, оказавшись на месте бедняка, никогда не пошел бы к Попечителям в напудренных париках и пышных нарядах, а, напротив, постарался бы укрыться от них любыми возможными способами.
В Биднолде полным ходом шло то, чего я опасался: Финн уже работал над проклятым портретом.
Селия в атласном платье кремового цвета сидела на оттоманке (ее, без моего ведома, вынесли из Комнаты Уединения и поставили у окна Студии). Жена держала на коленях лютню, рядом сидела Изабелла, ее спаниель, и дрожала всем телом.
– Финн, – сказал я, – ты посадил мою жену на сквозняке. Посмотри, как холодно собаке.
Было приятно видеть, как перепутался художник, однако Селия даже не пошевельнулась и довольно резко возразила, сказав, что ей совсем не холодно.
– Но если ты будешь и дальше здесь сидеть, то непременно схватишь простуду. Предлагаю пойти в Музыкальный Салон, там разожжен камин.
– Сколько времени? – спросила Селия.
– Прошу прощения?
– Который час?
– Понятия не имею. Если хочешь, я могу взглянуть на прелестный хронометр, подаренный мне…
– Думаю, мой гость приедет к полудню.
– Гость? Какой еще гость?
– Разве мне нельзя приглашать гостей, Меривел?
– Конечно, можно. Мне просто хотелось знать…
– Он – мой учитель музыки. По просьбе отца он согласился проделать этот путь из Лондона.
– Ага.
– Теперь мои дни не будут такими скучными. Я буду позировать прекрасному художнику и иметь удовольствие петь для вдохновенного маэстро.
– Жаль, что дни, проведенные здесь, показались тебе «скучными».
– Это не твоя вина, Меривел. Я просто не создана для такой жизни.
– К счастью, – вмешался Финн, – вы скоро вернетесь ко двору.
– Да, – сказала Селия. – Как только портрет будет написан, тебе придется меня отпустить, Меривел. Мне было трудно петь без аккомпаниатора, но теперь благодаря отцу эта проблема решена. Я все делаю так, как ты предложил, пытаюсь постичь смысл своей судьбы через пение. Так что можешь доложить королю, что я выполнила его приказ.
– Посмотрим, Селия…
– Нет, не посмотрим. Если ты не отошлешь королю положительное письмо обо мне, я все равно вернусь в Лондон. Ведь портрет все меняет.
– Как это «все меняет»?
– Какой ты бестолковый, Меривел. Разве заказал бы король портрет женщины, если
– И это возможно, – возразил я. – Портрет можно заказать в память о прошедших днях, ныне канувших в Лету, заказать как памятный подарок.
Селия покачала головой, не соглашаясь с такой трактовкой, и окинула меня холодным взглядом.
– Нет, – сказала она. – Я знаю короля. Он так не поступил бы.
Я с трудом сдерживался, чтобы не рассказать Селии, что видел и ту необычную ночь на реке, – ярко освещенный дом, веселую компанию. Но я не решился И не только потому, что не хотел больно ее ранить. – просто та ночь была слишком нереальной, слишком похожа на фантастический сон, и я не поклялся бы, что сцена, явившаяся моему зрению, была на самом теле. Я мог все это видеть потому, что именно это мне и хотелось видеть. Похоже на то как в то утро, когда сдох мой индийский соловей, Селия приникла ко мне в слезах. Выло это или нет? Разве не позволила она гладить себя по голове? С тех пор она держалась со мной холоднее, чем раньше, и я предвидел, что наступит время, когда, находясь в обществе Финна и учителя музыки, она полностью перестанет замечать меня.
Со вздохом вышел я из Студии, ощущал за своей спиной необычный сладковатый зонах – отвратительный и крепкий, – и знал, что его источает пудра с парика Финна.
Я чувствую себя вконец помотанным. Таким измотанным, что у меня ноют даже мышцы заднего прохода. Сейчас я сижу за обеденным столом в голубом наряде с желтым бантом на кружевной рубашке и ем оленину с Селией и ее учителем музыки герром Хюммелем. Он родом из Ганновера, одет как пуританин, жалуется, что у него мерзнут ноги. «Профессор Хюммель – очень изысканная натура», – сказала мне Селия, однако за столом эта изысканность не слишком ощущается: из-за пареза с его нижней губы постоянно течет слюна.
Я прикидываю, сколько ему может быть лет, и прихожу к выводу, что около пятидесяти. Он прекрасно говорит по-английски – без единой ошибки, но с сильным акцентом. Пожалуй, его присутствие можно терпеть.
Мы пьем хорошее вино. Понемногу усталость моя отступает. Мы беседуем с герром Хюммелем о гармонии мадригала (предмет, о котором я почти ничего не знаю, а он, напротив, – очень много и это избавляет меня от необходимости самому вести разговор), и тут я вдруг вспоминаю сон, короли на крыше, мой вопрос: как овладеть искусством игры на гобое, и его совет: «учиться втайне». Я обрываю герра Хюммеля и предлагаю тост за короля. Мы поднимаем бокалы, я пью, с наслаждением смакуй вино. Мне становится ясно: приезд Финна – досадное событие, но присутствие герра Хюммеля может оказаться полезным. В голове моей зреет план, как использовать его временное пребывание в моем доме.
Я бросаю взгляд на Селию. Раскрасневшаяся от вина, она улыбается, но, конечно, не мне. Я опускаю
