барсучьего носика. Когда я снова взглянул в ее глаза, страха там почти не было. Пора поднести свечу поближе, подумал я, попросить старуху размотать шаль и откинуть голову, чтобы я мог рассмотреть нарост. Но только я потянулся за свечой, как Нелл заговорила снова.
– Мне это грезилось, – прошептала она. – Мужчина в звериной шкуре. Но не он был моим обвинителем – я обвиняла его.
Я промолчал.
– Я обвиняла, – повторила Нелл.
– В чем ты его обвиняла? – тихо спросил я.
– В том, что он отошел от меня, – сказала она. – Забыл.
– Он что, согрешил?
Нелл утвердительно кивнула.
– Согрешил. Ему долго предстоит падать.
– Ты видела это в своих грезах?
– Да.
– Он утратит благодать Божию?
– Всякую благодать. И погрузится в хаос.
Я молчал. Рука моя все еще тянулась к свече, но я не мог совершить даже этого простого действия, так взволновали меня слова Нелл. Я не мог больше смотреть на ее лицо. Сердце мое колотилось. Руки стали холодными и влажными. Во рту появился горький привкус. Если старуха знает мое будущее, рассуждал я, значит, она и в самом деле связана с дьяволом. Однако понимая, что такие мысли порождены страхом, я сдержался, напомнив себе, что в мире существует множество разновидностей и родов колдовства, из которых самый ужасный, возможно, страх, а самый вечный – любовь. Конечно, меня испугало предсказание – особенно потому, что совпало с днем моего рождения. Какая-то часть меня стремилась узнать больше – как говорится «самое худшее», другая же трусливо не хотела знать ничего, будучи абсолютно не готовой проявить мужество, если «худшее» действительно будет не из легких. «Погрузиться в хаос – это и в самом деле пугало!
Раздался стук в дверь, снаружи слышались крики, и Сэкпол – я совсем забыл, что и он присутствует в комнате, – торопливо заметил, что пора приступить к осмотру: «Ну же, сэр Роберт!»
И вот, все еще трясущейся рукой я подвинул свечу ближе к Нелл, попросил показать мне отметину и сказать, что она сама о ней думает. «Ведь она
Нелл молчала и не двигалась. Сейчас, когда лицо старухи было освещено, я видел у нее на щеке изрядное количество крупных родинок или бородавок уродливой формы, из тех, что доставляли страдание несчастному Оливеру Кромвелю, бывшему некоторое время вождем нации и главой Английской республики.[50] Врачи знают, что подобная зараза, однажды прилипнув к человеку, обладает способностью возобновляться, что часто приводит к массовому появлению подобных наростов, словно они произрастают из спор, как грибы. Пока Нелл не приоткрыла шаль, я думал увидеть нечто в этом роде на ее шее.
Однако когда нарост, располагавшийся под ее ухом, по ходу яремной вены, открылся моим глазам, мне стало ясно, что это не бородавка. Величиной с мелкую монету, он был грязно-бурого цвета и утолщался к центру. Ничего подобного я не видел за все годы, что занимался медициной. Если б кожа не изменила цвета, я, пожалуй, заявил бы, что это остаточный шрам от ожога или свища, но пигментация была слишком сильно выражена, ткань же шрама со временем обесцвечивается. Больше всего уплотнение напоминало маленький сосок – такой можно увидеть на только начинающих расти грудках двенадцатилетних подростков.
Самым решающим в осмотре было пальпирование нароста: предстояло увидеть реакцию старухи и узнать, выделяется ли из него какое-либо вещество.
Нелл не двигалась, одна ее рука по-прежнему гладила мех, но я почувствовал, как ее тело пронзила мощная судорога. Дверь сотрясалась от ударов за моей спиной, крики становились все нетерпеливее.
– Ну что? – прошептал Сэкпол. – Каково ваше мнение?
Я не знал, что сказать.
Минуту назад я испытал отвращение, потом страх. Я призывал себя к спокойствию, надо было действовать с решительностью и хладнокровием врача. Сейчас же, зажав между большим и указательным пальцами сосок (или еще что-то, не знаю, как это назвать) и чувствуя сильнейший страх в Нелл, я вдруг испытал прилив глубокой скорби и отчаяния. Я задержался на коленях еще мгновение, глядя на сухую, безжизненную, узловатую руку Мудрой Нелл, – она так и лежала на барсучьей головке. Потом встал и повернулся лицом к темному углу, где Сэкпол дожидался ответа.
– Насколько я могу судить, здесь нет ничего из ряда вон выходящего, – сказал я. – Это всего лишь киста.
Я выскочил из хижины, прорвался сквозь окружение из крестьян, – они хватали меня руками и осыпали ругательствами, – и обратился в бегство.
Не помню точно, что делал дальше. По-видимому, нашел свою лошадь, взобрался на нее и поехал домой, но это только предположение. Первое отчетливое воспоминание – я лежу в горячей воде, рядом Уилл, обративший внимание на красные полосы на моих плечах, словно меня кто-то царапал. «Скверно, сэр, – говорит он. – Очень скверно».
Я готовлюсь к званому вечеру. Мои плечи забинтованы. И в мыслях, и в желудке я ощущаю сильное волнение.
Я спускаюсь вниз и как бы со стороны слышу, как говорю собравшимся музыкантам, что вечер отменяется. Даю им деньги и разрешаю расходиться. Затем зову Уилла, приказываю ему скакать к де Гурлеям и там сказать, что по причине моей болезни музыкальный вечер не состоится.
И тут появляется Селия, она спускается по лестнице. На ней платье из серо-голубой тафты, лиф зашнурован лентами абрикосового цвета. В свежезавитые локоны вплетены ленточки того же очаровательного оттенка.
Я словно окаменел и не могу сдвинуться с места. Она спускается вниз, спускается ко мне, улыбается, и я знаю, что эта улыбка, наконец, предназначается мне, и красоту этой улыбки я чувствую всем своим существом. И вот сейчас, в конце этого тяжелейшего дня, когда мне сказали, что жизнь моя катится под откос, я признаюсь наконец себе в том, что знал еще на вечеринке у Бэтхерста: случилось то, чего никак не ожидал король, – я влюбился в свою жену.
Глава двенадцатая
Утопленник
Мне стыдно писать о том, что произошло вечером в день моего рождения, но все же попытаюсь – в надежде, что сам акт письма хоть немного смягчит не оставляющее меня чувство вины и дарует отдых после двух бессонных ночей.
Есть мне не хотелось, и мысль об изысканном ужине, который я заказал для де Гурлея и его семейства, вызывала у меня отвращение. Все, чего я хотел, – это остаться наедине с Селией.
Взяв ее руку (постарался сделать это как можно нежнее и изящнее, но, боюсь, вышло грубовато и властно), я сказал:
– Селия, сегодня ясное небо. Поднимемся на крышу, будем смотреть в телескоп на звезды и пытаться прочесть наше будущее.
Селия запротестовала: на крыше холодно, да и перед гостями неудобно.
– Нет никаких гостей. Никто не придет, – сказал я.
В этот момент в холле появился Финн в малиновом с золотом наряде и белокуром парике. Видя, что я сжимаю руку Селии, он бросил на меня укоризненный взгляд.
– Можешь снять свой дурацкий костюм, Робин, – сказал я с раздражением. – Вечеринка отменяется.
(Моя ревность к Финну подобна опухоли на печени, она разрастается, и я становлюсь больным и желтым от ревности.)
Итак, я поднимаюсь на крышу, таща за собой Селию. Мы выходим на обледеневшую поверхность. Я поднимаю глаза к небу и вижу бесконечный Космос с множеством миров. Сколько противоречивых законов
