течение нескольких секунд в такой позе, словно в молитвенном экстазе, затем поклонился. Наконец он в бессилии опустил руки, подождал немного и обернулся.
– Кто там? – Его голос звучал встревоженно, но без тени страха.
Хотя он произнес свой вопрос по-китайски, Диана догадалась о его смысле.
– Это я… Диана Юнг.
– Ах да, – теперь он заговорил на английском. – Я слышал о тебе. – Он прошел мимо нее, направляясь к выходу из пещеры. – Меня зовут Чан Пин.
Как только Диана оправилась от его резкости, она начала замечать окружающее и попыталась оценить незнакомца. Он производил впечатление сильного человека: примерно сто семидесят сантиметров ростом, но при этом плотно сложен. Рукава рубашки закатаны выше огрубевших локтей и обнажают мощные округлые мышцы. Его движения и походка напоминали боксерские. Диана решила, что ему, вероятно, столько же лет, сколько и ей, или чуть больше, к тому же он потрясающе симпатичен. И, конечно, сексуален. Его тело и то, как он им владел, настроили Диану на определенный лад. Все, что она видела, было созвучно второй потаенной части ее натуры, глубинной психической деятельности, которая взывала: «Давай сбросим наши одежды прямо сейчас!» Юношам это простительно, но девочкам – никогда.
– Здравствуйте, – смущенно произнесла она.
Он угрюмо изучал ее. Постепенно под его молчаливым испытующим взглядом Диана ощутила неловкость. Она отступила и сумела сосредоточиться на деталях. Одежда его была далеко не новой. Розовая рубашка выцвела от стирки, так что некоторые ее куски стали почти белыми, придавая ей сходство мороженого с земляникой и ванилью. Его мешковатые брюки когда-то справедливо считались вельветовыми, но рубцы уже повытерлись, сквозь потрепанные нитки зияло тело. Лишь черные матерчатые туфли со шнурками выглядели как новые. Молчание явно затянулось.
– Довольно странно встретить в Китае молодого человека, отбивающего поклоны, – неуверенно заметила она.
– Моя найнай… моя бабушка по отцовской линии была благочестивым человеком. Она приглядывала за мной, когда мои родители находились в трудовом лагере на перевоспитании… Впрочем, мне жарко. Пропусти-ка меня.
И он вышел первым, не ради самоутверждения, а просто потому, что кто-то должен задавать тон, а он вполне естественно подходил для этой роли… А может, такое объяснение Диана придумала сама для себя, двинувшись вслед за ним. Они уселись на склоне холма, обращенном к рисовым полям односельчан. Дождь прекратился, и хотя облака все еще низко стелились над землей, в них уже наметились разрывы, сквозь которые пробивались размытые солнечные лучи. Далеко внизу на равнине крестьяне в синих куртках и соломенных шляпах занимались тем же самым, что делали их отцы и праотцы. Диана согнулась, обхватив колени руками. Чан Пин сидел лицом к ней, откинувшись назад и перенеся вес тела на руки. Посидев с минуту, он сорвал длинную травинку и принялся задумчиво жевать ее. Казалось, у него нет никакого желания возобновлять разговор.
– Тебя сослали сюда на перевоспитание, да?
Он пристально посмотрел на нее, словно желая убедиться, что в ее вопросе нет подвоха, затем вынул травинку изо рта.
– Я – смутьян.
И Диана поверила ему: он вполне подходил для этой роли. В его коже не было изъянов, если не считать родинки на левой щеке, из которой пророс маленький завившийся волосок. Брови у него были густые и совершенно ровные и оттеняли узкие, цвета воронова крыла глаза. Округлый, с ямочкой подбородок служил единственной деталью, контрастировавшей с его скуластым квадратным лицом, свидетельствовавшим о сильном характере. А может, и жестоком.
– И какого рода смуту ты разводишь?
Последовало полминуты молчания.
– Политическую.
– Что это за политика?
– Я умею говорить по-английски.
– Определенно умеешь! – рассмеялась Диана, и напряжение, повисшее между ними, несколько поуменьшилось. – Не очень-то многие из моих друзей могут так же хорошо говорить по-английски, как ты. И с каких это пор знание английского стало преступлением?
Он впервые улыбнулся ей. Щедрой улыбкой.
– Как хотелось бы, чтобы ты засмеялась снова, – сказал он. – Когда ты сидишь так, как сейчас, ты хорошо смотришься. – Он замолчал.
Диана чувствовала на себе его пронизывающий взгляд.
– Когда ты смеешься, ты, однако…
– Что я?..
Ее поспешность ему не понравилась.
– Когда ты смеешься, ты становишься какой-то особенной. – На этот раз в его голосе слышалась резкость.
– Благодарю… тебя. – Его замечание показалось столь неожиданным, что она проговорила последние слова запинаясь.
– Я слышал, что твоя мать была китаянкой, а отец – англичанин. Это правда?
Она кивнула.
– Ты не похожа на китаянку. И все же в тебе есть что-то восточное.
Она взглянула на него, с облегчением отметив, что на сей раз улыбка, похоже, надолго пристала к его губам.
– Ты упомянул трудовой лагерь. Не можешь ли рассказать мне… я хочу сказать, если тебе это не неприятно, то есть…
Но ему было неприятно. Он отвел взгляд, а затем посмотрел на нее. Так повторилось несколько раз, пока он не заговорил:
– Я родился в Ухани, – с неохотой начал он. – Мой отец был режиссером местной программы телевизионных новостей. А мать – педиатром.
– Другими словами, интеллигенция.
Не стоило ей произносить это слово: улыбка тут же исчезла, и вновь появился тот же настороженный взгляд.
– Странно, что тебе нравится употреблять этот ярлык. Я считал, что только мы, китайцы, обожаем это занятие. – Он, словно раздражаясь, быстрым жестом откинул волосы со лба.
У него были странные волосы. Его крупная голова будто существовала отдельно от прически, а челка начиналась не надо лбом, а слева, где-то над ухом, так что вся прядь, как крыло, простиралась направо через голову и частично спадала на лоб. Это была дань той моде, которую когда-то культивировали бисексуальные поп-звезды, – единственная неестественная «бесполая» деталь в его почти идеальной мужской внешности. Опять наступило молчание. Но через некоторое время он снова заговорил:
– Сельчане говорят, что ты приехала захоронить останки матери.
– Да. – Ей не хотелось сейчас говорить на эту тему. – Ты сказал, твои родители были в лагере…
– Сказал.
– Ну и?..
– Что «ну»?
– Почему они оказались в лагере?
Как обычно, ему понадобилось время на обдумывание вопроса.
– Я учился в средней школе. Мои сестры – тоже. Партработники заставили нас письменно раскритиковать своих родителей. Ты считаешь, что это ужасно?
– Вовсе нет! У нас сейчас многое известно о «культурной революции». На вас, должно быть, оказывали сильнейшее давление.
– Не припомню, чтоб на меня давили. – В его голосе послышались нотки пренебрежения. – Я помню, что когда мы резко критиковали мать или отца, партийные кадры нас хвалили.
Он приподнялся, затем встал и замер со сложенными на груди руками, глядя с холма вниз. Диане было
