Галин Петровна.
Да книжки и стоили того.
За вчерашний вечер он порядочно отхватил страничек и в одном месте наткнулся на своих знакомых мельничков: оказывается, они аж в самую Африку зимовать летают!
Сегодня, проснувшись раньше всех, он опять думал про мельничков: такие крошечные, а пожалуйста: летят себе в Африку через все моря и океаны, будто через речку Гусиновку. А там скачут по кустам, покрытым диковинными цветами и фруктами, а с попугаями, слонами и львами водят компанию запросто, как все равно с гусиновскими воробьями. Оттого, выходит, они храбрые такие, что пострашней зверей видали, чем сорока обыкновенная.
А в Африке на них глядит мальчишка, черный и курчавый, может быть, тоже Мишаней звать, только, конечно, на ихнем языке.
Но птенцов все-таки здесь выводят: значит, настоящий их дом на Гусиновке, в Мишаниной смородине, хоть в Африке они будут помнить, какая на Гусиновке удобная дуплянка у них осталась, дожидается, они еще сильней затоскуют, и никакие самые разговорчивые попугаи их не уговорят остаться.
Домашние только вставать начали, а Мишаня уже успел добить эту книжку до конца и тотчас взялся за другую.
Отец, хоть и спешил на работу, а все Мишанины книжки пересмотрел, перечитал заглавия, потом взвесил их на руке и с уважением спросил:
— Все это требуется прорабатывать?
— А то нет! — ответил Мишаня, не отрываясь от книги.
— «Указатель терминов»… — вслух прочел в одном месте отец и хмыкнул: — Ишь ты! Про термины читает!.. Потом надо будет у тебя эту книжечку одолжить для ознакомления.
Через некоторое время он закричал с кухни голосом, не предвещавшим ничего хорошего:
— Мишаня! Ну-ка, иди сюда!
Мишаня вышел на кухню и обомлел: вертя в руках подошвы от бывших галош, отец с удивлением их рассматривал, похлопывал друг о друга, не в силах сообразить, что с ними сделалось, и наконец протянул Мишане со словами:
— Это как понимать?..
В растерянности Мишаня взял их, подержал, осмотрел с той и другой стороны, словно первый раз увидел, и отдал обратно, беспомощно пробормотав:
— Это… давно уж…
Не известно, как отомстил бы отец за погубленные любимые галоши, да спасибо, мать вступилась:
— Делов-то! И давно пора запулить их под буерак, чтоб глаз не мозолили. Нынче в таких и побираться не ходют, а он на работу щеголяет, как Тарапунька какой.
Отец тряхнул головой, в последний раз взглянул на подошвы и швырнул их на загнетку, сказав только:
— Ну и Робинзон Крузо подрастает! Облюбовал!
Тем все и кончилось.
Мишаня вернулся к своим делам, ни капельки не пострадав и показав язык заспанной и растрепанной сестре Верке, которая не поленилась вскочить с постели в одной сорочке и босиком притопать на кухню, только бы потешиться страданиями брата.
Идя мимо Мишани обратно в спальню, она завистливо прошипела:
— Гляньте-ка: профессор кислых щей нашелся!..
— Уйди вон! — сказал Мишаня. — Или ладно, слушай, уж так и быть. Зачитаю тебе одну выдержку…
Чтобы побольше унизить Верку, он прочел вслух:
— «В юрское время существовала промежуточная между пресмыкающимися и птицами древесная форма — ар-хе-оп-те-рикс!» Вот! А ты небось и не знала, дура!
— Подумаешь! — шипела Верка, кривя рот и вертя от злости плечами. — Вы думаете, одни вы с Глебом своим все знаете, а другие так уж ничего и не знают!.. Вы только одни умники, а другие все — пешки необразованные!.. Другие, может, побольше вашего про архитериксов знают, да только помалкивают, не хвалятся, как хвальбуши несчастные!.. И про Глеба твоего тоже кое-что знаем…
— Чего ты знаешь? — продолжал изводить ее Мишаня, — Знаешь, какая у скворца скорость? Семьдесят — восемьдесят километров в час! А у грача? Шестьдесят пять! А у стрижа — сто пятьдесят! Хе- хе!.. Уйди вон!
Верка хлопнула дверью и пошла наговаривать на Мишаню матери:
— Мам, чего Мишаня обзывает дурой… и поденному!..
— А ты к нему не лезь, не мешайся! — справедливо ответила мать.
Мишаня распахнул на улицу окно, пристроился у подоконника и таким образом мог без отрыва от книги дышать прохладным гусиновским ветерком и всех, кто мимо идет, видеть. Его тоже все видели и, наверно, думали: вон сидит Мишаня — занимается… Серьезный стал, не узнать…
За утро он столько интересных штук про птиц вычитал, что просто не терпелось кому-нибудь все это поскорее сообщить. Кое-что он хотел было немедленно рассказать матери, но удержался, решив потерпеть до доклада, который, ясно теперь, будет еще интереснее, чем тот, про таракана, а ведь и тот — не какой- нибудь захудалый докладишка, раз его даже посторонние учителя из других классов знают.
Он радостно помахал Глебу и Огурцу, появившимся под окном, приглашая их войти в комнату, чтобы обсудить все важные вопросы и сделать кое-какие сообщения.
Но у них оказалось сообщение поважнее.
— Ты ничего еще не слыхал? — с порога спросил Огурец.
— Нет, а что? — опять забеспокоился Мишаня, нервы у которого после всех событий слегка расстроились и не полностью пришли в порядок.
— Шибко худо дело есть… — сказал Глеб, почему-то перейдя на таежный язык. — На пост кто-то ночью нападение сделал! Мы только оттуда… Шибко вредный люди…
— Скворечник, что там на дереве вывешен, расколот, — начал рассказывать Огурец. — Вывеска, где написано «Пост коммунистического воспитания № 9», свалена и масляной краской вымазана…
— Про меня там написано… — дополнил Глеб.
— Что? — спросил Мишаня.
— Да так… Глупость одна… Моя думай, это худые люди… Тайга живи не могу, скоро пропади! Совсем лица нету…
— Стих написан, — охотно сообщил Огурец. — «Жирный, конопатый, убил бабушку лопатой»… Череп и кости нарисованы…
Огурец презрительно усмехнулся:
— Череп больше похож на тыкву кривую! Не умеют черепа рисовать, а лезут!
— На меня злятся, — задумчиво проговорил Глеб.
— Почему ты думаешь, что на тебя? — спросил Мишаня.
— А кто же еще такой… ну, как там написано…
Он, конечно, правильно догадался, однако Огурец все-таки попробовал его успокоить:
— Так это просто стих, а не про тебя вовсе. Они, наверно, думали: чего бы такого написать, ничего им в головы больше не пришло, они взяли да и написали это… Хорошо еще, что череп так паршиво нарисован, как я сроду не нарисую, а то б на меня могли подумать.
— Кто бы это мог быть? — ломал голову Мишаня.
— Гусь, конечно, — с уверенностью заявил Огурец. — Кроме него, некому! Он ведь как курица лапой рисует!.. Раз рисовал слона, а вышел — похож на противогаз!.. Я чуть со смеху не помер! Сказал ему, а он: «Это противогаз и есть, я его рисовал!» Главное, краска ихняя: свинцовые белила с синькой, у них и двери ей покрашены.
— Да он и не отказывается! — сказал Глеб. — Мы сейчас видели: красит! Мы говорим: «Эй, Гусь, это ты на посту хозяйничал? Твоя ведь краска?» А он: «Раз краска моя, значит, я, я всегда при своей краске нахожусь! Вы, говорит, все из шайки разбежались, думали, я заплачу, но только я не заплачу, а один буду
