дружище. У меня нет к тебе ненависти. Но я их предупреждал. Я сказал им, что я это сделаю. Я им сказал: не сажайте со мной белого парня, потому что я сделаю с ним то же самое, что тот мудак сделал с ним. С моим братом. Убью, нах. Просто убью. Вот буквально вчера и сказал, а они все равно посадили тебя сюда. Точно, как он говорил им, что лучше не надо, а они все равно подсадили к нему моего брата. Они убили его, а теперь им интересно, что я буду делать. Обзывают меня мальчишкой. А я уже не мальчишка. Я им сразу сказал, что я сделаю. Я их предупредил. — Он был в синей борстальской[10] футболке с отодранными рукавами. У него были огромные руки, не раздутые, как у качка, а просто крепкие от природы — словно два мощных дерева в буграх твердых мышц и в оплетке из темных вен.
А тоже уже не мальчишка. Он не слабак и не трус. Но этот парень, он явно в другой весовой категории. Мастифф; а А по сравнению с ним — джек рассел терьер. Драться с ним бесполезно. С тем же успехом можно было бы попытаться вышибить дверь. Но он пытался. Он перепробовал все. Кричал, звал на помощь. Умолял о пощаде. Так что, похоже, теперь оставалось только одно: истекать кровью и тихо стонать.
— Как тебя звать? — спросил парень. У него был глухой, раскатистый голос. Но не злой. Почти ласковый. — Не хочу убивать человека, даже не зная, как его зовут.
А сказал ему, назвал свое настоящее имя. Страх сменился тупым смирением перед неизбежным. Так осужденный на смерть, уже стоя под виселицей, проникается мыслью, что спасения не будет. Что уже слишком поздно.
Парень обхватил А за плечи и помог ему сесть. Прижал к себе, словно желая утешить. А чувствовал, как щетина этого парня колет ему щеку. Холодные, соленые слезы его врага обжигали разбитые губы. Сам А не плакал, у него уже не было слез. В голове образовалась какая-то странная пустота. Он немного смущался и испытывал чуть ли не облегчение.
— Ты уж прости меня, — тихо проговорил парень, как будто вся его ярость разом испарилась. — Я ведь действительно не со зла. Ты лично тут ни при чем. Но по-другому нельзя. Понимаешь, я им сказал, что я сделаю то, что сделаю. Я им сказал, нах. Я это не для себя. Просто я обещал его маме, и я обещал его девушке. Я дал им слово, что с ним ничего не случится. Он загремел сюда из-за меня, и я обещал за ним присмотреть.
Он схватил А за горло. Близость смерти подняла новую волну страха. А принялся биться и извиваться. Он кричал, и хрипел, и пытался отодрать от себя эти руки, которые давили ему на шею. Но они были сильные, слишком сильные.
Он уже чувствовал, что слабеет. Дверь распахнулась, и внутрь ворвался ослепительный свет. Это что, смерть? Вместе со светом вошли три фигуры. А знал, что это либо ангелы, либо черти, но пока еще не разобрался, кто именно. Этот путь начинается для всех одинаково. Или нет? На горло больше ничто не давило. Он рассмеялся; они пришли за его мучителем, не за ним. Они оттащили мучителя прочь. Они избивали его дубинками. Ангелы-хранители. Дьявол заботится о своих. Он опять рассмеялся.
— Добро пожаловать в Фелтхем, — сказал кто-то из ангелов.
Е как в Elephant
Белый слон
Джек не может включить сушилку. Похоже, машина сломалась. Белье достиралось, но дверца не открывается. Все вещи Джека томятся внутри, как сломанные зубы во рту, переполненном вязкой слюной. На самом деле, белье даже и не отжалось. Вода слилась только наполовину. Надо было стирать все с вечера, еще вчера. Когда Келли была дома.
Он давит на кнопку «сушка». Рука заметно дрожит. Его буквально колотит с досады. Сегодня такой знаменательный вечер: он в первый раз «выйдет в свет». Сам, без Терри. И вот, он еще даже не вышел из дома, как уже первый облом. Кнопка, естественно, не реагирует. Собственно, Джек и не ждал, что она сработает. Если уж с двадцати раз не нажалась, то не нажмется и с двадцать первого. Огромная круглая пасть машины издевательски скалится, словно смеется над ним. Да, смеется. Потому что машина знает: у Джека только одна выходная рубашка, и эта рубашка сейчас у нее внутри. И она ее не отдаст. Джеку хочется пнуть это зловредное чудо техники, но он понимает, что это ему не поможет. Рубашку надо спасать. Ему выходить через два часа, а рубашка все еще мокрая: застряла в стиралке, которая не открывается.
Он опускается на колени на холодный кафельный пол и вновь изучает все кнопки, надеясь, вопреки всякой логике, что сейчас его осенит гениальная мысль. Но кнопки такие же, какими и были, и он уже перепробовал все, более-менее подходящие. Ему не хочется запускать стирку по новой, иначе придется ждать еще сорок минут.
И тут он видит ее: большую квадратную кнопку, в самом низу. Он давит на нее рукой, и круглая дверца сразу же открывается, как и положено всякой уважающей себя потайной двери, которая только и ждет условленного сигнала, чтобы спасти героя. Джеку не очень понятно, почему эта панелька должна быть внизу. И, тем не менее, вот он: пожалуйста. Круглый переключатель, а над ним черным по белому написано: «Сушка». Он крутит переключатель в направлении, указанном стрелкой, и вдруг замечает, что пахнет дымом. Только теперь Джек вспоминает о рыбных палочках, которые готовятся в гриле. Ладно, надо сперва разобраться с машиной. Полминуты уже ничего не решат. В конце концов, можно будет перекусить бутербродами. Он сдвигает переключатель еще на пол-оборота. Потом — еще. Решает выкрутить на максимум.
Переключатель остается в руке. На его месте зияет дыра. Джек тупо таращится на эту дырку, и тут из нее начинает выливаться вода. Он пытается привернуть переключатель, который на самом деле не переключатель, а навинчивающаяся пробка, на место. Рука срывается, и пробка падает на пол. Джек оборачивается, чтобы ее поднять, и видит, что из гриля уже бьет огонь. Языки пламени оставляют черные подпалины на белой поверхности духовки. На мгновение Джек зависает не в силах решить, с какой из стихий воевать в первую очередь. Огонь принимает решение за него: пламя уже подбирается к обоям. Так и держа в руке пробку, Джек поднимается с колен. Он босиком, а пол залит водой, и поэтому скользкий. Джек выключает газ и швыряет горящий поддончик в раковину. Жир шипит, раскаленные брызги летят на руку, на щеку, но огонь гаснет быстро. Вода больше не хлещет струей из машины, а течет тоненькой струйкой. На полу — настоящее наводнение. Джек завинчивает пробку, старясь затянуть как можно туже.
Он садится па пол, прямо в лужу, привалившись спиной к стиралке, которая по-прежнему смеется над ним, раззявив свой круглый прозрачный рот. Он сидит на залитом водой иолу, держась обожженной рукой за обожженную щеку.
Никогда не сдавайся — вот главное правило. Если ты сдашься, тебя найдут уже окоченевшим. Висящим на скрученной простыне. Или лежащим в луже собственной крови, вытекшей из перерезанных вен. Никогда не сдавайся, не уступай. Но знать, что такой выход есть, это тоже немаловажно. Это знание дает право выбора тем, у кого выбора нет. Дает тебе право решать. И это будет твое решение, только твое. Иногда Джеку казалось, что он не покончил с собой лишь потому, что за ним оставалась свобода выбора.
В сделал свой выбор. Скрутил простыню и повесился. Его последнее преступление. Это действительно преступление, самоубийство. «Felo-de-se», сказал Терри. Преступление против себя. Значит, В не раскаялся даже в конце? Может быть, ему хотелось прочувствовать, в последний раз, свою безбашенную отвязанность? Совершить еще одно, последнее, преступление? В стародавние времена самоубийц хоронили прямо в тюрьме, так что даже смерть не была освобождением.
Был один премьер-министр — Джек проходил его по истории, когда получал аттестат о среднем образовании в тюремной школе в рамках образовательно-гуманитарной программы Управления тюрем Ее Величества, — то ли Каннинг, то ли Каслри, он не помнит. Но помнит, что точно на «К». Он не такой тупой, как думают некоторые. Так вот, этот премьер-министр, которому уже надоело, что его вечно подозревают во всяких гнусностях и вообще всячески презирают, грозился покончить с собой. Те, кто верил в него и считал человеком порядочным, пытались его удержать. За ним постоянно присматривали. Не давали ему никаких острых предметов. Даже бриться самостоятельно не разрешали. Рядом всегда кто-то был. Даже
