В феврале 1950 года в будний день Антипов взял на Зубовской такси, пригласил сесть на заднее сиденье Мирона и Толю Квашнина, который подвернулся случайно – Антипов и Мирон стояли в очереди на стоянке, а Толя шел мимо, и Антипов внезапно от полноты чувств пригласил и его, хотя горячей дружбы между ними никогда не было, – сам сел к водителю и громко, бойко, счастливо возгласил: «На Сущевскую!» Проклевывалась весна. Дымились на пригреве тротуары. Голубизна то пропадала, то сверкала вновь, и солнце озаряло старый добрый желток домов, кучи синеватого снега и пешеходов с бледными зимними, неулыбающимися лицами, на которых было написано одно: н е з н а н и е. Никто из них не знал, зачем Антипов катит на Сущевскую. А им было бы так важно, так безумно интересно узнать!! Ведь никто в целом свете, кроме, может быть, матери и в какой-то степени сестры, которая, однако, тоже проявляла временами нестойкость, не верил в то, что это случится, что когда-нибудь он возьмет маленький фибровый чемоданчик, сядет в такси и поедет на Сущевскую. Зачем чемоданчик, он сам твердо не знал. То, что он должен был получить на Сущевской, могло вполне поместиться в кармане пиджака. Но чемоданчик зачем-то был нужен! От кого-то он слышал, что кто-то приехал за своим первым гонораром с чемоданчиком. Для Квашнина все это было полной неожиданностью – он так привык к тому, что он один процветает! – да и Мирон был всегда доброжелателен не всерьез, в них так много путаницы, невероятной путаницы, нет существ более запутанных, чем друзья, и вот он назначил им это испытание – ехать вместе и радоваться за него. Впрочем, они быстро о нем забыли и тут же, в такси, затеяли спор о какой-то рецензии, которую напечатал Квашнин на книгу общего знакомого. Мирон упрекал его:
– Ты не имел права! Ты себя унизил!
Квашнин вяло оправдывался. Но, пока доехали до Сущевской, разговор стал нервным – Мирон толкал к тому, – и они кидали друг другу резкие фразы:
– А с какой стати ты делаешь замечания?
– Да по дружбе!
– А я не желаю слушать!
– А я не желаю читать похабель!
– Ну и не читай, только не строй из себя гимназистку...
Машина остановилась возле бетонированной лестницы. Антипов спросил:
– Вы тут не разбежитесь?
– Нет, нет! – сказал Квашнин.– Иди спокойно.
– Куда ж разбежимся, когда ты обещал кормить?
Прыгая через ступени, потом поднимаясь в лифте, битком набитом – сегодня был выплатной день, авторы спешили на шестой этаж, где помещалась бухгалтерия, – Антипов весело размышлял о себе, о друзьях, об изнурительном деле, которым они занимались на свой страх и риск и которое делало их нетерпимыми, раздражительными, мучающимися от неуверенности и чужих успехов. Это были невеселые мысли. Но в такой день он не мог ни о чем думать мрачно. И он думал о мрачном весело. Даже громадная очередь, свившаяся кольцами в полутемном зале перед кассой и грозившая поглотить не менее часа, не поколебала настроения. «Сбегать вниз и отпустить такси!» – подумал Антипов весело. Но тут возник Виктуар Котов, узнать его было нельзя – в черном кожаном пальто, в зеленой шляпе, лицо разъел, разрумянил, невиданные черные усики аккуратно подстрижены, – нагло всунул Антипова впереди себя, и через пять минут оба получили деньги. Это была удача. Немного снижало ее лишь то, что Котов теперь привяжется и до вечера его не отодрать. Но очень скоро он догадался, что знаменитая котовская п р ил и п ч и в о с т ь так же видоизменилась, как все прочее в Котове: физиономия, одежда, ботинки, усики, походка. Он ходил теперь иначе, не торопливой побежкой, а степенно. И разговаривал как-то в нос и не очень внятно. Подумать, что делает с человеком даже махонькая должность и ничтожная власть – редактор на киностудии! Нет, он не собирался п р ил и п а т ь. Хотя, когда вышли на улицу и он увидел такси, знакомые лица за стеклом да еще стоявшего возле машины и разговаривавшего с Толей Квашниным поэта Пряхина – тоже прискакал за гонораром, – Антипов почуял, как Виктуар скрытно дернулся от привычного рывка п р и л и п н у т ь, тут же подавленного. Он издали сделал приятелям приветственный жест, но с верхней ступеньки парадного входа не сдвинулся. П р и л и п н у т ь хотелось, но ждал, чтоб позвали.
Он что-то бормотал о сценарном портфеле, бормотал, бормотал, не двигаясь с места, и Антипов не выдержал, спросил, не хочет ли тот присоединиться. А вы что? Да так. А куда? Да еще не знаем. Кот помялся немного для вида и дал согласие, поглядев предварительно на часы, как деловой человек. Пряхин побежал за деньгами. Мирон спросил:
– Надеюсь, ждать его не будем?
– Его и посадить некуда, – сказал Квашнин.
– Поехали в шашлычную, – предложил Котов. – Шеф, к Никитским!
– Он и там найдет, – хихикнул Квашнин.
– Кто?
– Федька Пряхин. Он же обещал: я вас найду.
– Шиш ему! – сказал Мирон. – Антипыч его не приглашал. У нас сегодня Антипыч хозяин.
– Ничего, он без приглашений. Он не гордый.
– Меня Антипыч пригласил, – сказал Котов веско, – так что я среди вас законно.
– Про тебя никто не говорит, – ворчал Мирон. – А я не желаю эту харю видеть... Он мне противопоказан...
– Да не придет он, – сказал Антипов. – Почему он должен прийти?
Однако часа через два, когда поели, выпили, надышались табачным чадом, запахами шашлыков в тесном зальчике, где столы стояли впритык, как на вокзале, когда поговорили о многом, поспорили, поорали всласть, отводя душу, ибо не виделись друг с другом по неделям и месяцам, когда Квашнин уже похвалялся своей второй книжкой и тем, что р у б а е т р о м а н, для чего ведет спартанский образ жизни – не пьет, не встречается с женщинами, гуляет по вечерам по два часа, а Мирон похвалился тем, что военная вещь, которую он уже пятый год п и л и т, будет ни на что не похожа, будет о смысле жизни, судьбе науки и что ни у кого нет такой биографии, как у него, писатель – это биография, так что он за себя спокоен, ему есть о чем писать до конца жизни, а Котов успел похвалиться влиятельностью своего положения и тем, что он может оказывать благодеяния, давать на отзыв сценарии, дребедень из самотека, и что «мы платим прилично», а Антипов уже успел насладиться мыслью о том, что никто из них, проедающих аванс за его книгу, не говорит об этой книге ни слова, ее еще нет, надо писать, но дело не в том, у них просто язык не поворачивается говорить о его книге, и он думал об этом без раздражения, а весело, с любопытством к человечеству; когда уже заказали коньяк и кофе и когда Мирон опять затеял распрю с Квашниным по поводу его рецензии на роман Сибирякова, внезапно в дверях возник Пряхин и, не мешкая, твердым солдатским шагом направился к столу Антипова. Объяснил, что увидел их в окно. Спросил дружелюбно:
– Пропиваем аванс?
И оглядывался, ища свободный стул, Антипов был, в сущности, не против, Котов обрадовался брату- пьянчужке, Квашнин торжествовал по поводу своей прозорливости и намеренно суетился, вскочил, стал искать стул, а Мирон помрачнел. Почему он так не любил Пряхина, было неясно. Оба были на фронте, в партизанах, Мирон недолго, а Пряхин партизанил два года, но какая-то глубоководная неприязнь разделяла их. «Ты с ним поосторожнее», – говорил Мирон Антипову. Но он так говорил про многих. Официант принес стул. Пряхин, севши, спросил:
– Я не помешаю?
Мирон хмыкнул. Антипов сделал жест рукой, означающий: о чем речь? Пряхин взял чей-то пустой фужер, плеснул туда коньяку и выспренне, но с чувством произнес, обращаясь к Антипову:
– Сашенька, за тебя! Очень рад. Лиха беда начало. Я читал твои рассказы и уверен, что и повесть будет великолепная...
Он потрясал фужером. Возник какой-то новый именинный тон. Но Антипов растрогался. Пряхин тянул руку, они чокнулись. У Антипова мелькнул даже позыв расцеловаться с лохматым, похожим на добродушного медведя Федькой Пряхиным, но Мирон прервал намечавшуюся идиллическую сценку:
– Праздновать аванс? Что за вздор? По-моему, так же глупо, как праздновать известие о том, что женщина забеременела. Надо еще родить, создать. – Мирон презрительно отмахнулся от пряхинского тоста. – Мы собрались по другому поводу. А что до тебя, мой милый, – тут он повернулся к Толе, – то
