Эта дата подчеркнута, и дальше следует только одна запись: «27. Баски – Динамо 2:1»
«А дальше – тишина».
Я уже упоминала, что в ночь с 21 на 22 июня был арестован отец Ю. В. – Валентин Андреевич Трифонов.
А то, что Юра в этот день записал счет матча между «Динамо» и «Басками» – так в ночь после операции, когда удалили почку, он попросил меня открыть дверь палаты в холл, чтобы слышно было, как играет с кем-то «Спартак».
И здесь же, в этой же тетради, записи, относящиеся к трагедии Думенко и Миронова. Это потом понадобилось для «Старика».
Кельчевский «Думенко и Буденный» Константинополь 1920 год. Библиотека при ЦГАОР.
«Донская волна». Историческая библиотека.
«Очерки русской смуты» Деникина.
«Белое дело» 6 томов. Закрытый фонд Библиотеки Ленина.
«Архив русской революции» Гессен. Закрытый фонд б-ки Ленина. 22 тома.
Не надо!
Видимо, притащил Володя Блок – полусумасшедший книжный барыга. Давний приятель Юры и один из интереснейших образов в романе «Время и место», там он – вечный, как Мелькиадес Маркеса, присутствует под именем Маркуши. О Володе Блоке хочется сказать отдельно, тем более что в Юрином архиве существуют две школьные тетрадки с записями его словечек и рассуждений.
Володю я встретила случайно лет через пять после смерти Ю. В. Он шел по Охотному, размахивая потертым портфелем, набитым добытыми (или украденными) книгами. Я окликнула его, он влез в машину и без всякого приветствия, без паузы сказал: «Мудак твой Трифонов, я ему говорил – покупай Франка, покупай Трубецкого, они ж теперь по триста идут, а тогда по трешке, а он уперся – подавай ему про охранку... жадина!
– Да, может, у него денег не было, – заступилась я за мужа.
– Жадничал... жался... – Володя вдруг всхлипнул. – А мне Трифоныча знаешь как не хватает, он же эту помойку знал и любил. Высади меня, никуда мне не надо! Я сказал, высади!
И ушел, в длиннополом кожаном пальто, сутулый, ушел в «помойку» под названием жизнь, «помойку», которую так знал, так любил и так старался понять Юра.
Больше я его не видела, хотя звонила многажды. Говорят, что он умер.
Мне хочется именно сейчас процитировать записи Ю. В. о Володе Блоке, хотя сделаны они в 1967 году. Какая разница!
Ведь Володя – вне времени, как цыган Мелькиадес. Он всегда был неразрывно соединен с книгой, которую узнавал по корешкам.
«Я человек демонический, а мать – анемичная. Она не разбирается в глубинах жизни, во всех ее широтах...
В двадцатые годы приехали в Одессу. В доме (нрзб.) Дядя Натан – нэпман. У них был магазин радио на Кировской. В советское время работал в метрополитене, финансовый отдел наркомата строительства.
Дом – деревянный.
Раньше жил у тети из милости. Мать жила на Арбате, но не имела средств заработать на семью. Она продавала пирожки, маникюрша. В Ховрине. Дом привезли из Сибири. Сруб! Дядя ездил в Сибирь – живого еврея не видели. Смотрели: нет ли у него рогов!
Сначала дом был весь целиком наш и дядька его постепенно продавал по частям. Вначале дом был метров 120–150. Удобств нет. Утонул в 1944 году сын, дядька сердечник – умер. Жена покончила с собой – приняла уксусную кислоту (1953 год – за два месяца до смерти Сталина).
Мать жила на пенсию – 30 рублей. По болезни.
Я давал ей мало.
Тетка говорила: «Лучшему нет границ».
Больше я ничего не написал по этому поводу, но Светлов обалдел».
Володя был не только величайшим знатоком книги, но и страстным беговиком, и донжуаном.
«Все время поднимаюсь до бегового дня, а потом опять остаюсь пустой.
Начали играть в (нрзб.). По пять рублей удар. Один считать не умеет, цифры не умеет считать... Только начал играть... А я умею складывать быстро: 4, 5, 8... Я вошел в долю против него. Он должен был проиграть и... – выиграл. И все с меня, с меня... Когда ж с других?»
Вдруг отдельная Юрина запись: слова женщины, обращенные к Володе Блоку.
Наташа Серафимова: «Вы – бахрома от брюк!»
Эта запись поразила меня.
Значит, все-таки была реальная Наташа, та, что во «Времени и месте» воспета с такой щемящей, мучительной силой любви. Любви несчастливой, любви безответной!
И рассказ Володи о том, как познакомился с Наташей. Состояние Антипова (свое состояние) Ю. В. описал в романе «Время и место».
«Антипов смотрел то на Маркушу, то в окно, где раскаленный полдень кипел в синеве над крышами, и предчувствие страха охватывало его. Ведь нет страшнее, чем узнать свое место и время, а он как будто стоял на пороге такого узнавания – оно должно было выплыть из бессвязной болтовни Маркуши. И тайный озноб обнимал Антипова. Он глядел на Маркушу, который столько раз выручал его во множестве мелких, неотлипчивых, жалящих, грязноватых делишек, без которых не существует жизни, как не существует лета без мух и комаров, а теперь должен был, сам того не зная, нанести рассекающий сердце удар, и Антипову вдруг показалось, что Маркуша отсчитывает часы его жизни, будучи сам чем-то вроде часов. Такие кривые, текучие, лысоватые, с пунцовыми щечками, из кошмарного сна, наподобие часов Сальвадора Дали, это и есть Маркуша.
Но эти часы были его, Антипова».[96]
Рассказу о Наташе посвящено много страниц в личном дневнике Ю. В., но суть и истинная правда их отношений – на страницах романа. Потому что самое заветное, самое тайное, самое больное годилось только для прозы.
Однако вернемся к болтовне Маркуши, записанной в тоненькой ученической тетрадке.
«Как познакомился? В парикмахерской.
Ходил небритый, опустошенный... Из-за своих неудач. Еще Мопассан жаловался в письме к Флоберу на однообразие женщин, но это детали... Я брился. Ее ноги меня притягивали; 30 апреля. Первый матч в Москве. «Динамо» – «Пахтакор».
Я был очень оживлен, а я могу быть таким. Как один говорит: как интересно смотреть на тебя на бегах, как ты волнуешься! Стали шиться на «Динамо», подошли к буфету... Я отошел в сторону, денег у меня, кажется, не было, как всегда... Она ела ветчину, как положено, пила пиво... На трибунах было интересно. Пшеничников играл... Я, как женщину, прочитал ее всю. Она ахала, я смотрел на ее грудь, ее бедра касались меня...
Да, сюжеты тебе нужны. Чехов бегал, кричал: «Дайте мне сюжет!»
Один старик, 76 лет, беговик, ехал со мной в трамвае. Говорил:
– Поеду сегодня на Птичий рынок... В воскресенье там все рассчитываются: Мишке, Тришке...
В Тирасполе. Один ленинградец старик удивлялся:
