– Вы Надсона читаете? Сколько людей ни спрашивал – никто Надсона не знает...
Подошел еще один хмырь. Дело было в ресторане легкого типа. Ему – под полтинник. Работает электросварщиком. Был в Бухенвальде у американцев. До войны играл в Сталинграде в футбольной команде. В Тирасполе женился, двое детей. И умерла жена. Старик показался ему «пришей-пристебай».
У нас, игроков, так бывает: хочет войти в долю, но не решается, боится, что его не возьмут. У нас называется: «Иду 20 коп!» или «Иду 30 коп!». Самая маленькая доля – 10 коп. Иногда можно сказать: «Иду до денег!» Или «Иду деньгами». А «До денег» – отдать, когда будут деньги. Может быть, через месяц или три месяца.
Это – игра в железку, в карты.
– Пробей ему макитру! Плачу 15 рублей!
(во время драки с грузинами)
– Твоя кличка: «Отвались!» – разговор блатных.
...Был такой футболист Дема. Демин. Классный был игрок. Он футбол делал. А тут иду мимо малого динамовского стадиона, а Дема стоит и через решетку смотрит, как в русский[97] играют. Про него забыли, никто не догадался – проходи, мол, товарищ Дема, бесплатно!..
Один раз у Никитских ворот беру четвертинку, а он говорит мне: «Да бери уж сразу целую! Я тут один дом знаю – там такой грибной супчик!» И правда, пошли. В переулке. Я говорю: «А бегать еще можешь?» – «Что ты! – говорит. – Еще как бегаю! Смотри...» И стал бегать по переулку туда-сюда. Раза четыре пробежал. «Видишь, – говорит, – не задыхаюсь. Потому что никогда не пью красное вино, только – белое!»
Умер он вдруг от сердца. Так же, как Гриня, как Соловей. Хоронили его хорошо. Все пришли. Говорили речи. Бобер говорил. Ну – Дема это история! Полтинника еще не было...»
Ю. В. верно и даже как-то нежно любил спортсменов. Особенно хоккеистов. Он очень сострадал им. Сострадал их бесправию, их трагической ранней старости, их обреченности. Он часто рассказывал мне о судьбе знаменитых хоккеистов – Альметова и других (к сожалению, имен не помню). А помню вот что – смешной рассказ Ю. В. о том, как в Стокгольме в гостинице он услышал разговор ребят из нашей сборной по хоккею.
– Шведы в баре сидят, девок к себе водят, а мы месяц живой п...ы не видели! Что это за безобразие! – возмущались игроки.
Однажды мы вошли в магазин «Березка», были тогда такие магазины, где продавали заграничные товары на специальные чеки, эквивалентные валюте. Ю. В. вдруг застыл как вкопанный и прошептал: «Вон Гаврилов стоит! Видишь, около прилавка с обувью. Это Гаврилов!» И столько в этом шепоте, да и в лице было мальчишеского обожания!
Гаврилов потом сыграл немаловажную роль в нашей судьбе. Мы с сыном ехали на ответственный экзамен, сын поступал в лицей. В дороге на шоссе закипел радиатор машины. Катастрофа! Я стала ловить попутку. Но никто не останавливается, даже соседка по даче, дочь знаменитого режиссера, промчалась мимо, глянув искоса. Мы были в отчаянии, до экзамена оставалось полчаса. Вдруг притормозили «Жигули»; водитель в спортивном костюме открыл дверь, и я не успела ничего сказать, как дверь захлопнулась, и сын укатил с неизвестными. Вернувшись с экзамена, он рассказал, что его подвез САМ Гаврилов, мчался как бешеный, чтоб успеть, и даже ввел в класс, где уже зачитывали тему сочинения, и объяснил, что произошло и почему мальчик опоздал. Я нашла телефон Гаврилова и много раз звонила, чтоб поблагодарить, но не заставала.
Хорошо помню, как смотрели вместе футбол с Алексеем Николаевичем Арбузовым. Алексей Николаевич был с Ю. В. каким-то другим, более естественным, без наигрыша, что ли. Когда-то они очень дружили; жены вместе ездили отдыхать, потом что-то произошло, я не спрашивала, и они отдалились. Но однажды в Дубултах рванулись друг к другу с такой силой давней привязанности, что я изумилась: оказывается, то, что соединяло их, не угасло с годами. Начался новый виток дружбы, дружбы зрелой, бесконечно доверительной и сцементированной любовью к спорту. Часами сидели рядом у телевизора, обмениваясь короткими, только им понятными, репликами. Они любили друг друга и различали за масками, которые каждый выбрал «для жизни» (Арбузов более экзотичную, Юра – более естественную), так вот – различали под масками подлинное лицо друга.
Что еще, кроме главного – чтения и сидения в архивах – происходило в 1961 году?
В издательстве «Физкультура и спорт» вышла книжечка статей, репортажей и рассказов из «туркменского цикла».
Раз в неделю ездил на «Мосфильм» на заседания шестого творческого объединения писателей и киноработников. Небольшой приработок и возможность помочь хорошим и талантливым людям. Например, Геннадию Шпаликову. Ю. В. назначили редактором сценария «Трамвай в другие города», фильм после многих мучений все же вышел; творчество Шпаликова Ю. В. защищал яростно.
Вспомнилась вот какая история. В ресторане Дома кино «обмывали» чью-то премьеру. Мы с Ю. В. сидели тогда за разными столами. Пьяненький Гена Шпаликов вылез на эстраду и все пытался спеть свою песню (кажется, она называется «Палуба»), он покачивался, начинал не в такт; в зале смеялись, беспрерывно аплодировали, кто-то шикал, а он все мотался по эстраде, взмахивая руками, пытаясь дирижировать. Зрелище было тягостное, но пирующие (уже под парами), кажется, этого не ощущали. Вдруг я увидела, что к эстраде подошел Трифонов (в очках, в черном кожаном пиджаке, медлительный и бледный), неожиданно легко вспрыгнул на помост, обнял Гену и увел. Через несколько лет мне припомнилась эта история. Юра сказал: «Сволочи, он был там самым талантливым».
Вот еще что было. Вышел альманах «Тарусские страницы», и в нем Юрин рассказ «Однажды душной ночью». Это почти дословный пересказ записи, сделанной во время пребывания в Ашхабаде. Ночной разговор с испанцем, неизвестно как и зачем заброшенным туда судьбою. Цензура убрала финал. А он был таким, как в рабочей тетради.
«А что было потом? О, потом! Целая жизнь. Миллион жизней. Потрясения и надежды. (Тридцать седьмой год, война, победа гигантской ценой, смерть Сталина и вновь победы, потрясения и надежды.)» Отмеченное скобками изъяли.
Но все равно «Тарусские страницы» стали не только литературным, но и общественным явлением. Для меня этот альманах – одна из главных ценностей моей библиотеки. Для нас, студентов, он был действительно «утолением жажды» духовной.
Была поездка в Болгарию и в Женеву на чемпионат мира по хоккею. Болгария стала любовью на всю жизнь, болгарские друзья – самыми преданными, самыми неизменными и незаменимыми. Ю. В. болел за команду «Левски», конечно, все знал о ней, а в архиве хранится как реликвия фотография знаменитого футболиста из этой команды с подписью.
В Болгарии мы провели свой «медовый месяц». Банчо Банов и Врбан Стаматов были все время рядом, очень родные и очень разные. Примерный семьянин Банчо и красавец «лубовнык» Врбан. Но в чем-то коренном они очень схожи, – пожалуй, это коренное можно назвать человеческой доброкачественностью.
После смерти Юрия первым примчался Банчо. Пытался утешить, а у самого в глазах такая тоска! И так нежно, совсем по-отцовски, он нянчился с нашим двухлетним сыном...
Запись в дневнике 1962 года помечена числом недобрым. Да и радоваться было нечему.
13 апреля
Больше пяти лет прошло со времени последней записи в этом дневнике. Огромный срок! И такой маленький. Все это было недавно. Я успел три года прожить на Ломоносовском, обменять квартиру и поселиться здесь, на 2-й Песчаной. Я успел издать две книжки рассказов – успех средний и написать роман. Сдал неделю назад, вернее, четыре дня назад.
Тоскливо и беспокойно. Нету денег.
Е. Герасимов попросил посмотреть роман и на другой же день вернул: не подходит. Придется ориентироваться на «Знамя», которое будет сосать мою кровь. «Новомирцы» полны чванства. Второй раз отталкивают меня – посмотрим, что будет с романом. Надо делать что-то «на полную железку!».
