увековечивания памяти погибших в годы сталинских репрессий.
И еще она принесла мне копию письма бабушки Юры Т. А. Словатинской к матери Тани Шмидт.
Двадцать пятый год, август. Мать Тани – Лидия Павловна Товстуха путешествует на пароходе по Волге. У нее недавно умер сын, обострился туберкулез. Ее муж – Иван Павлович Товстуха,[216] отец Тани, в те времена был директором Института Ленина (позже ИМЭЛ), институт был тогда одним из отделов ЦК. Дачи Товстухи и Трифоновых были рядом в Серебряном бору, но не это обстоятельство стало основанием глубокой, доверительной дружбы семьи Товстухи и Словатинской.
А доверие было, иначе почему в письме есть такие строки: «...Женя моя (мать Юры) донашивает свою тяжесть. Очень уже трудно последнее время при ее неподвижном характере. Не представляю себе, когда ее настроение улучшится. Все думает молча, думает. Молода уж очень, и ей, конечно, трудно справиться со всем тем, что ей пришлось одолеть...»
Август, двадцать пятый год, почта работает исправно... До рождения Юры осталось семнадцать дней, и его молодая мать погружена в себя. Так и он бывал погружен и медлителен. Никто еще не знает, что последний путь Валентина Андреевича – на «Коммунарку», по тому шоссе, по которому Юра будет много- много раз ездить на дачу. Как хорошо, что он не узнал об этом никогда. Не испытал муки.
«Другая жизнь» будет напечатана в августовском номере «Нового мира» ровно через пятьдесят лет после письма бабушки и через тридцать семь лет после гибели отца. Вообще число тридцать семь было роковым для Юры. Он и жил в квартире сто тридцать семь...
17 февраля 75 г.
Дорогой Юра!
После разговора с Вами у меня осталась некая неудовлетворенность. Она объясняется тем, что я сам неясно думаю о Вашей повести, что со мной бывает редко и может быть объяснено в Вашу пользу. Новое часто кажется неясным, тем более, что старое (Ваши повести и многие рассказы) мне нравилось и было понятным.
Я продолжаю думать и сегодня как раз по телефону поспорил с Цецилией Исааковной.
Не согласен я с ней в том, что парапсихология искусственно введена в повесть. По-моему, парапсихология как раз такое явление, которое может сюда войти, но у этого явления есть две грани: бытовое шарлатанство с претензией (спиритизм) и серьезный прорыв в неизведанное в науке. Я всегда с антипатией читал статьи проф. Китайгородского – борца с парапсихологией, но не понимаю, зачем Вы это связали со спиритизмом, над которым еще смеялся Лев Толстой в «Плодах просвещения». Кавказская женщина (забыл ее имя), написанная таинственно, как будто связана со второй гранью парапсихологии, но и она участвует в спиритических сеансах. Тут Вы все свалили в одну кучу, и профессор Китайгородский будет Вашей повестью доволен: он сам в своих статьях все валит вместе. М. б. тут нужна какая-то более тонкая и точная дифференциация двух сторон явления, а то Вы попадаете в обскуранты или в защитники спиритизма (и то и другое плохо). Я не согласен с Ц. И. что парапсихология вообще не нужна, но, повторяю, – у нее две стороны.
Моя неудовлетворенность Сергеем м. б. объясняется тем, как он расстается с историей. Ведь не бросит же прирожденный писатель писать только потому, что в Союзе писателей он увидел деляг и халтурщиков. Был знаменитый историк Богословский, который в годы, когда прославлялся Иван Грозный в институте, где он служил, у себя дома собирал правду о нем и писал книги, которые потом напечатали после смерти Сталина и, увы, смерти Богословского. Есть ныне живущий историк Зимин, который, несмотря на все проработки официальные, продолжает изучать и писать о своем взгляде на происхождение «Слова о полку Игореве». Так, как это сделано у Вас, Сергей случайно занимается своей исторической темой и легко от нее уходит (только потому, что на нее косятся). Вообще история охранки не кажется мне удачной находкой. У меня среди книг есть изданный в 17-м году список секретных сотрудников охранки. Он у меня не под руками. Если там кто-то и не расшифрован, то это не такая великая историческая тайна, которая может быть огнеопасна в наше время. Кстати, в самый разгар посадок и переполненных тюрем у нас издавали в 4-х томах «Историю царских тюрем» проф. Гернета и, кажется, он даже схватил за нее Сталинскую премию. Так что никто ассоциаций не боялся. Даже в голову не могло прийти такое. А тут у Вас уже и другое время, не сталинское. Если есть изданный список сотрудников (он в 17-м году печатался в газетах), то что же Ваш герой покупает за 30 рублей. Есть и были более огнеопасные исторические темы, чем охранка (Иван Грозный, Нечаев, Малиновский и др.). Если же Сергей разочаровывается в истории помимо служебной склоки, то так и следовало написать. Может быть, от непрописанности этого у Ц. И. и возникло ощущение, что парапсихология входит в повесть искусственно?
Не похоже, что Сергей любит Ольгу Васильевну. Он просто живет с ней по инерции. Это менее интересно, чем если бы в повести были две разные любви. Любящий всегда будет казаться нравственно выше равнодушного. Хотели ли Вы этого?
В целом мне кажется, что задумав повесть со сложной конструкцией, Вы не все соразмерили и кое-где конструкция оказалась непрочной. Я указываю Вам на те места, где я это увидел.
Возможно, конечно, что я не прав. Но по-моему, в искусстве можно недоговаривать, но нельзя писать надвое (как это, м. б. невольно, получилось с парапсихологией).
Лева[217] (я поговорил с ним и поспорил) считает, что Ольга Васильевна «отрицательна» и что тут Вы бичуете хищную любовь, стремящуюся подмять под себя другого человека. Я этого не прочел, а Ц. И. даже нашла, что Ольга Васильевна замечательный человек, умеющий глубоко любить и способный на многое ради любимого. В истории литературы был такой случай, когда автор иронизировал, а читатели восхищались. Это случай с «Душечкой» Чехова. Одним из читателей был Лев Толстой. Так что такой эффект возможен и имеет почтенные прецеденты. Но хотели ли Вы этого?
Вот, что пришло мне в голову после нашего разговора.
Жму руку. Ваш А. Гладков
В декабре Ю. В. встретился с внучатой племянницей знаменитого Германа Лопатина – Е. Б. Рафальской.
Вот записи ее рассказа о семье и последних годах жизни Лопатина.
Семья распадалась. Два генерала, два народовольца жили в Сухуми. С детства слышала о Лопатине. Он сидел в Шлиссельбурге.
Вдруг разговоры – он освобожден. 1906 год – осенью он приехал. Облачный день. Сначала он жил у Вавиша в Вильнюсе.
Пароходы стояли на рейде. Все ехали его встречать на лодках. Общественные организации. Он стоял один. В шляпе, с развевающейся бородой. Все приходили, от организаций.
– Сколько лет меня не было... и вот я уже дедушка! Не называйте меня дедушкой.
Непрерывные посетители, делегации. Поехал в Тифлис. Дружил с Верой, Любовью.[218]
Объехав всех, в 1908 году он уехал за границу. В 1913 году я уехала за границу. В 1915 году, весной, когда я вернулась, он опять приезжал в Сухуми.
Семья Лопатиных была очень строгая, патриархальная.
Он много рассказывал о побегах. Ходили в горы. Он сравнивал природу Швейцарии и Кавказа...
О личной жизни он не говорил.
Сестры были монархистки. Но они помогали, когда он сидел в Шлиссельбурге. В 1915—16 годах я бывала у него в Доме Писателей, где он жил. Никаких разговоров о Бруно,[219] о матери. Они ему не помогали. Ни она, ни Бруно не передавали ему ни книг, ни денег.
До 1917 года Бруно его знать не знал – он от него отказался. А после революции он от него не отлипал.
Комната Лопатина в «Доме Писателей» – метров 16. На столе портрет очень красивой женщины. Я спросила: «Кто это?» Он сказал, что просто так – портрет красивой женщины.
Он расспрашивал о молодежи. Сам рассказывал он мало...
Весной 1916 года я заболела и уехала в Сухуми.
Весной 1917 года – в мае – мой отец Борис уехал в Петербург и вернулся с Германом Лопатиным. Он уже плохо видел.
