Сомнения, что произошло большое литературное событие, у него не возникло, но сомнения по поводу «прохождения» в цензуре были велики.
«Понял, что это такое. Надо печатать. Бесспорна по качеству. Но вычислялись сложности прохождения».
Прочитал главный редактор – Сергей Алексеевич Баруздин. Тоже оценил высоко. Собрались и стали держать совет. И на совете том пришли вот к какой идейке: грядет очередной съезд партии,[228] все силы брошены на «достойную встречу съезда», цензуре хлопот хватает, и вряд ли она будет с лупой рассматривать журнальный поток.
Расчет оправдал себя.
«В цензуре поежились и подписали».
А вот когда напечатали в первом номере, наблюдающие за литературным процессом испытали шок.
Четыре месяца печать хранила гробовое молчание. В мае «Литературка» выдала кисло-сладкую рецензию Н. Кладо – «Прокрустово ложе быта». Снова прикрылись спасительным ярлыком, сделали вид, что не поняли, о чем повесть. Хитроумный редактор «Литературки» хорошо услышал сказанные на съезде партии слова «...о бережном отношении к художникам...».
Самым удивительным, навсегда лишившим многих иллюзий, было поведение собратьев по перу. Я запомнила выступление Дудинцева на обсуждении повести в Доме литераторов. Он говорил о том, что ему не интересно и гадко читать о жизни микроорганизмов на лезвии гильотины, отсекающей великие головы. Красиво сказано! И главное, очень вовремя!
Другие приходили в редакцию и, округлив глаза, вопрошали: «Как вы могли напечатать такую мерзость?!»
В редакции ждали репрессий, но держались как морская пехота.
Итак, писательская братия с поддержкой не выступила.
Нет! Виктор Сергеевич Розов произнес где-то удивительные слова о том, что ощущает и в себе Глебова. Но Виктор Сергеевич фронт прошел...
«Хороший был урок идеалистам, – заключил рассказ о давних событиях Леонид Арамович, – А вообще- то Юре разрешили существовать в качестве примера «широты и многогранности» советской литературы».
Конечно, если уж прозевали, то пусть хоть в качестве «примера» сгодится.
«Дом на набережной» был задуман давно, много лет назад, и повесть уже существовала в воображении Ю. В. Работа над ней напоминала известное роденовское высказывание о лишней материи, которую необходимо убрать, чтобы освободить творение. Я помню, Юра прочел мне главу о военных днях Дома. Глава была очень хорошей, но потом, перечитывая рукопись, я ее не обнаружила. На вопрос, куда она подевалась, Юра ответил, что убрал ее. «Она торчала как гвоздь», – хорошо помню его слова. Она напоминает мне знаменитый квинтет из «Риголетто» – каждый о своем, а вместе – удивительно емкая и трагическая мелодия.
За номером «Дружбы народов» с «Домом на набережной» охотились, номер отдавали в переплет, в редакцию и к автору приходили иностранные корреспонденты, звонили издатели со всего мира.
А настроение у Ю. В. было далеко не радужным. Огромный успех совпал с мучительным душевным кризисом.
Февраль. 1976 г
Фиеста – губительна для писателя. Мысль не моя, а всем известного автора. Да еще привезу с собой список подарков на 30 пунктов. К счастью, переводчица взяла на себя отоваривание. Интересна Эллен фон Сахно,[229] да, пожалуй, почти все критики Германии глубже и тоньше разглядели эту вещь. Сказывается общий «культурный уровень».
Март
Не нужны сценарии ни для Одессы, ни для Ашхабада. Отработанный пар. Нужно приниматься за новое. За что?
Июль
И. С. видела ее в Дубултах. «Как всегда, каждое появление – премьера». Значит, умеет... Я устал от женщин. От их претензий, от их слепоты, от их беспощадности друг к другу...
Приходил В., принес рассказ и хорошую фразу: «Начинающих писателей не бывает» и по-волчьи осклабился.
Норман Шнейдман.[230] Бывший боксер. Умница. Говорили о «Доме» и о Шоцикасе.[231]
У Юры была одна ставящая меня в тупик черта: он почти терял интерес к своим уже опубликованным книгам. Осенью семьдесят шестого он примеривается к тому, что потом стало «Временем и местом».
Появился персонаж – писатель по фамилии Вонифатьев, он жил один в маленькой квартирке на Бульварном кольце.
Сейчас я понимаю, что прообраз Антипова сильно походил характером, жизнью и судьбой на Александра Гладкова. Юра часто вспоминал студенческие годы, свою поездку на Кубань, листал старые записные книжки.
В театре на Таганке репетировали «Обмен», Юру это занимало. В сентябре мы уговорились встретиться в Берлине: в определенный день и час. Я ждала его в какой-то захудалой гостинице, он должен был приехать из Франкфурта. Пришел урочный час, прошел еще один и еще... Я поняла, что он не приедет. От ужаса и отчаяния я поплакала и... заснула. Он опоздал всего на пятнадцать минут: дело было в том, что я не переставила часы на берлинское время, и это были как раз те два, почти роковые, часа. В тот день он сказал: «Пока жив один из нас – жив и другой». Странно – оказалось правдой.
27 февраля 76 года
Дорогой Юрий Валентинович,
мы оба только что прочитали «Дом на набережной» и хотим сразу же горячо Вас поздравить.
Первая «рецензия»: не могли оторваться, пока не кончили.
У меня было ощущение поднятых на поверхность Атлантид собственного детства и юности. Это было несколькими годами раньше, и меня не покидало счастье узнавания. Абсолютная точность деталей. Мой Дерюгинский назывался Бахрушинка – между Петровкой и Большой Дмитровкой, и там ходили парни с финками, и все мы испытывали волю точно такими же способами, как и Ваши герои. Бывала я и в доме на набережной и тоже поражалась величине коридоров, и мы тоже катались по этим блестящим поверхностям. И хоккей «Канада», и высокие табуреты в коктейль-холле (я родилась и прожила большую часть жизни в передвинутом доме, во дворе коктейль-холла), – все это верно. Узнавала я и гораздо более важное – атмосферу времени, его гул. Ни единого раза мне не хотелось сказать: «не верю». Как раз наоборот: верю, верю каждому слову, каждому повороту сюжета. Но гораздо большему я удивлялась. Вы заставили меня увидеть в знакомых реалиях неведомое. И новые характеры, и новые психологические ситуации. Я и раньше ценила Ваши повести, – создавался, на наших глазах создается свой, особый мир, сотканный из реального, но отличный от него. Хотя в «Обмене», в «Предварительных итогах» и в «Доме на набережной» – разные герои, разные имена. Вы не упростили себе задачи, рассказывая об одних и тех же, – в сущности у меня ощущение некой закругленности, кроны сошлись, это все тот же мир, хотя каждый раз в новом ракурсе, наш и трифоновский.
Новая повесть нравится больше предшествующей. В частности – совершенно особой емкостью. В этой связи у меня, где-то на донышке души есть одно сомнение: а доходят ли все части айсберга, созданного в повести, до читателей других поколений? Не знаю.
Была бы счастлива узнать, что доходит, хотя и не все.
Мы желаем Вам много сил, здоровья, возможности написать и напечатать как можно больше. Мы рады за Вас и за себя, – за многочисленных Ваших читателей и почитателей.
Сердечно Р. Орлова[232]
А полтора месяца спустя, 19 апреля, в рабочем клубе в Текстильщиках мы услышали
