песню Булата, Вам посвященную, – он выразил точно то, что у меня вполне косноязычно. И вся переполненная этой песней, я только и повторяю:
Очень жаль, что наши слова не дошли тогда, когда они были написаны, и, быть может, были более нужны, чем сейчас.
А, впрочем, по-моему, – нужны всегда.
Очень нежно, с надеждой Рая
Приписано чернилами:
Дорогой Юрий Валентинович!
Рая, как всегда, умнее и предусмотрительней меня – у нее осталась копия. А я и тогда писал от руки. И сейчас уже могу повторить только, что во всем согласен с ней. Очень-очень был обрадован, читал без отрыва, не заснул, пока не прочел – до рассвета. Радость была и грустно. Была добрая «светлая печаль» воспоминаний и узнаваний.
Низкий поклон Вам и самая горячая благодарность за эту повесть.
Сердечно Ваш Лев Копелев[233]
Прага 30.9.1976
Дорогой Юрий,
Спасибо за письмо и привет из Франкфурта. В августовском номере Берзенблатт фюр ден Дойчен Буххандлунг писалось о твоих двух последних повестях и только положительно («Другая жизнь» там выходит). В одном из последних номеров югославских «Книжевных новин» пишется о «Доме на набережной» как о шедевре современной психологической прозы, так что все двери тебе открыты, только в «Советской литературе» их захлопнули...
Твой Ярослав Шанда.
Ярослав Шанда – друг и переводчик книг Ю. В. на чешский. Как следует из письма, чешский журнал «Советская литература» отказался печатать «Дом на набережной». Но повесть эта переведена практически во всем мире, включая такие далекие страны, как Япония и Китай. Я уже писала, кажется, о том, что японский издатель для того, чтобы получить права на «Дом на набережной», согласился издать «Возрождение» Л. Брежнева. И издал... в количестве то ли десяти, то ли двадцати экземпляров.
1977 год
Записи в дневнике.
То, что было объявлено в 1963-м, давно похоронено, но впереди ведь годы восьмидесятые!!!
Немцы просят написать о Москве.[234] Это как написать о матери, о любви, о жизни или обо всем вместе... Простенькая, казалось бы, задача, а не знаю, как подступиться. Оля вдруг: «Напиши о Бульварном кольце, ведь там вся твоя жизнь прошла как на орбите». Совет дельный. Она засела за какие-то исторические книжки о Москве, серьезные исследования. Мне это не нужно. Нужно первое слово. Контрапункт. Но вообще тянет на Дон, в год восемнадцатый. Перечитываю записи, разговоры со стариками.
В основу приговора полагается совесть судьи и революционное правосознание.
Постулат этот времен Гражданской войны Ю. В. выписал в свою рабочую тетрадь из газеты «Советский Дон». Март 1920 года.
Это как раз время следствия по «делу Думенко».[235] Думенко и семь человек из его штаба переведены в ростовскую тюрьму. А защитником Думенко на пролетарском суде был И. И. Шик. В романе «Старик» он присутствует как защитник Стремоухов – «...не похожий ни на кого, пожалуй, довоенный, допотопный, в пенсне. Он толст, что тоже необыкновенно, говорит с одышкой».
Ю. В. встречался в Ростове с Григорием Соломоновичем Бергштейном, старым адвокатом, знавшим И. И. Шика, и записал его рассказ.
«Шик был трудовик. Исай Израилевич Шик. В Москве не было такого адвоката. Тагер сказал мне: «У нас в Москве такого, как Шик, нет». Я был моложе его. Вступил в коллегию адвокатуры в 1914 году. Шик давал мне пользоваться библиотекой. Она была больше библиотеки Варшавского университета... Он окончил Новороссийский университет в Одессе. Первое время был помощником у Пергамета, члена Государственной Думы. Пергамет уехал в Питер, а Шик – в Ростов. В 1920 году ему было 38 лет.
Шик читал лекции о новом суде, о законах, о различиях между старым и новым законодательством.
Я окончил в 1919-м, но диплом не получил – диплом был Варшавского университета, а университет уже назывался Донским.
Уходя в 1937-м, Шик сказал конвою:
«И все-таки – Шик не лыком шит!»
В апреле 1917 года Шик был председателем комиссии по разоблачению провокаторов.
Однажды я вышел в город и встретил Шика.
– Как ваш процесс?
– Процесс я проиграл. Мне очень мешали Буденный и Ворошилов. Но еще неясно, чем все обернется: на тюремном дворе выступали красноармейцы за Думенко.
В эвакуации я встретился с прокурором Галунским в Ашхабаде. Он говорил: «Вот Шик – пятнадцать лет скрывал свое лицо».
У Шика была тетрадочка возле библиотеки. И тот, кто брал книги, расписывался в ней. Эта тетрадка попала в НКВД. Меня вызвали – часто вы бывали у Шика? Нет, раза три-четыре. Неправда! – смотрит в тетрадку. – Вот – раз двенадцать. А что вы думаете о Шике?
Я сказал самое лучшее. Он читал лекции. Например, о фашизме в Испании.
– Вы так описали его, что мне остается спросить – почему же вы молчали, когда его арестовали?
Шик занимался астрономией, нумизматикой. Зарабатывал тысяч пять в месяц».
Старик – больной, маленький, с круглой лысой головой, большим животом. Сидит в майке, в полотняных брюках за столом в кресле и курит, курит...
Когда я уходил, он высунулся на лестницу и крикнул:
– Только прошу не называть!
Я ответил «хорошо, ладно!». Через мгновение он еще крикнул:
– Nomina sunt odiosum![236] Вы понимаете?
Напуган на всю жизнь.
Шищенко[237] женат на его сестре.
Этот типичный хохол окружен евреями. Рива, Гриша, Фаня...
Шищенко – сухощав, смугл, крепок, маленькие угольной черноты острые глазки.
Когда говорит о Буденном – закипает гневом. Так же, как Дятлуг. [238]
«Приазовский край» 24 марта 1918.
Заседание общественного комитета по разоблачению провокаторов.
Шик – председатель судебной комиссии.
Допрос Афанасьева.
«Конвой вводит Афанасьева. Жуткая тишина. Член судебной комиссии Альперин А. С. в углу кабинета нервно затягивается папиросой. Председательское место занимает Шик.
Шик:
– Вам ставится в вину, что вы состояли агентом ростовского охранного отделения.
– Совершенно отрицаю.
Шик твердым голосом:
– Пожога и Антонов показали, что вы состояли агентом охранного отделения...»
