Описание персонажей, однако, в значительной степени свойственно и новой литературе. На память мне приходят романы Владимира Набокова, в которых зачастую «я» и «он» перепутываются. Рассказчик начинает с «он», но потом забывает свою цель и переходит к разговору о «я», и опять возвращается, обнаружив свою ошибку. «Он», в свою очередь, говорит о каком-то другом «он» и не всегда придерживается отчетливо этих границ. Так рождается наинтереснейшая связь между отображаемыми личностями, связь, подчеркивающая те трудноподдающиеся объяснению узы, которые связывают людей в жизни.
Изображение людей в европейской литературе можно осуждать с очень многих позиций. Но его можно и защищать, по крайней мере по двум пунктам. Один из них – истина, другой – мораль. А вернее – это одно и то же. Важнейшая, самая необходимая для человечества истина есть мораль, важнейшим критерием морали является истина. Европейский писатель стремится к истине. Он ищет ее то в глубинах собственной духовной деятельности, то в максимально беспристрастном восприятии окружающей его среды. Тот факт, что он не всегда находит безусловно положительные факты, воистину не его вина. В нашем мире много отрицательных сторон, и если даже литература стала бы отрицать и приукрашивать их, от этого они никак не изменились бы. Иногда публика предъявляет требования к литературе быть возвышающей. Совершенно верно. Но прежде чем писатель будет в состоянии создавать правильную, возвышающую литературу, он должен испытать мир возвышающий, вжиться в то, что есть возвышающее, а ведь это нелегко, и нелегко воплотить это в каком-либо образе. Однако легко создавать возвышающую литературу, которая развратит и своего создателя, и своего читателя, постепенно, но верняком.
Истина – критерий величия литературы. На базе истины выросла и мораль литературы. Мы легко говорим о том или другом человеке в жизни, как и об образе в литературе, что он развратен или декадент, или асоциален. Но и у плохих людей должно быть право жить, асоциальным тоже нужно найти место в обществе. Так и в литературе. Писатель, находящий в окружающей его среде лишь плохих и достойных осуждения людей, легко нарекается нигилистом. О нем говорят, что он ни во что не верит, ничто для него не имеет ценности, ему нечего сказать своим читателям. А что, если это неправда? А что, если его мера ценности другая, чем у читателя, быть может, он стремится искать новые ценности, может он испытывает ценности на практике своего романа. Его персонажи действуют непривычно, и этим писатель хочет показать возможности человека в различных ситуациях. Истина заставляет его быть нигилистом. То есть отвергать неверные, ненастоящие ценности, находить взамен их новые. И в истине он находит новую мораль, новую базу для действия. Ни в какой области нет так много абсурдных понятий, как в области морали. Чтобы западный человек мог морально обновиться, литература должна в первую очередь изучить, что годно и что негодно к употреблению в традиционной морали. Именно это составляет важную задачу изображения человека так называемым нигилистическим модернизмом.
В августе Юре исполнилось пятьдесят. Правительство отметило это орденом «Знак Почета» (который в просторечии назывался «Веселые ребята»). Юру ни этот орден, ни скупые официальные поздравления не тронули никак. А вот письма друзей радовали, смешили, печалили...
Дорогой мой младший и непокорный брат Юра!
Мне очень приятно, что Вы свое пятидесятилетие празднуете в обстановке всеобщего к Вам расположения и признания. Кто-кто, а я уж знаю, как нелегок был Ваш путь и в творчестве и в жизни вообще. Ну что ж, как говорится, худшее позади. Впереди только розы, сладкая музыка, успех, аплодисменты и путешествия, зажиточная старость, внуки и дом на каменном фундаменте. А говоря серьезно, я очень рад и от всей души поздравляю Вас и всю вашу фамилию. Будьте здоровы. Шура тоже Вас целует. Да здравствует «Спартак», который на предпоследнем месте!
Андрея[225] нет, он с Ольгой в Сочах. Но он наверняка бы присоединился к этому поздравлению. Неужели уже пятьдесят? Кошмар!
Вас любящий Исидор Шток.[226]
Дорогой мой Юрочка, поздравляю тебя от всего сердца с пятидесятилетием не потому, что ты достиг этой даты, что удавалось и другим. Поздравляю с тем, как мудро, красиво и талантливо прожил ты эти годы, как умел себя уберечь от гонки, спешки, назойливого и бесплодного самоутверждения.
Поздравляю тебя и с тем, что ты ознаменовал свой юбилей отличной работой, которая, как и прежние, произвела на меня сильное и глубокое впечатление. Думаю, что можно сказать убежденно, что ты пробил свою собственную колею и свое право по ней идти, а такое право завоевывается только очень сильным талантом.
В заключение я хотел бы сказать то, с чего следовало бы начать – вот уже двадцать два года я тебя крепко и нежно люблю.
Будь счастлив, мой родной, вместе со всеми близкими твоему сердцу.
Обнимаю тебя. Твой Л. Зорин[227]
Рита присоединяется ко всем – без исключения – моим словам и надеется, что вскоре твое перо облагодетельствует ее.
1 января 1976 год
Все мимо, все чужое – веселые разговоры... Черт со мной! Веду жизнь какого-то куртизана. Свидания на полдня, запутался. Попросил встретить Новый год со мной, оказывается – нельзя. У НИХ ЗАВЕДЕНО встречать вместе. Дома слезы и упреки, а в качестве новогоднего поздравления – «говно!» Поделом мне! Дали бы работать.
В первом номере 1976 года «Дружба народов» опубликовала повесть «Дом на набережной». Это было как взрыв. В библиотеках ее запретили выдавать, но читатели переснимали фотокопии. У меня хранятся несколько экземпляров уникальных фотокопий (ксерокса тогда не было). Юра особенно дорожил таким «самиздатом».
В журнале повесть прошла на удивление легко: всего пять дней побыла в редакции и... без единой поправки получила «добро».
Позднее Г. М. Марков, чтоб подстраховаться, побежал к «серому кардиналу» от идеологии – М. Суслову. Сказал, что вот есть, мол, такая спорная вещь, «Дом на набережной» называется, в журнал как-то просочилась, а вот с книгой как быть? И тут Суслов произнес загадочную фразу: «Мы все тогда ходили по лезвию ножа». Г. М. Маркову оставалось только лягнуть повесть на очередном съезде писателей. В книгу, правда, ее долго не включали, впервые она появилась в 1978 году в сборнике «Повести» – издательство «Советская Россия», тираж тридцать тысяч. По тем временам мизер. Книги Маркова, Сартакова и других секретарей Союза писателей издавались миллионными тиражами.
Да Бог с ними! Передо мной лежит экземпляр сборника семьдесят восьмого года. Очень дорогого Юре: ведь там «Дом на набережной».
На первой странице надпись: «Дорогой Олечке, моей жене и другу, всегда верившей в то, что сия книга – появится!» Ю. Т. 18. XI. 78.»
Честно говоря, я не очень-то верила, но говорила твердо, что повесть издадут, обязательно издадут.
На шмуцтитуле еще одна надпись: «Дорогому Юрию Валентиновичу с благодарностью за громадные усилия по пробиванию этой книги – от автора. Ю. Т. 18.XI.78.»
«Пробивали», как всегда, вместе с редактором издательства – Валентиной Кургановой.
Вспоминает Леонид Арамович Теракопян. Он был заместителем главного редактора журнала «Дружба народов» в пору публикации «Дома на набережной». В этой же должности он и ныне.
Наш разговор начался со смешной фразы: «Трифонова мы пасли давно...»
И вот как было дело.
Что-то не складывалось у Ю. В. в «Новом мире», то ли журнал изменился после Твардовского, то ли сам Ю. В. Сговорились, что новую вещь Юра отдаст «Дружбе народов». По популярности этот журнал уже был не ниже «Нового мира», и там работали друзья. Где-то в ноябре 1976 года Юра принес в редакцию повесть под названием «Софийская набережная». Название, провоцирующее на аллюзии (модное в те времена словечко). Софийская набережная – это то, что прямо напротив Кремля. Но анонс повести дали сразу, в ближайшем номере: собираемся, мол, публиковать повесть о Москве и москвичах. Уже перед тем, как засылать в цензуру, автор предложил новое название – «Дом на набережной».
Первым в редакции (еще в ноябре) повесть прочитал Леонид Арамович.
