«Ширяев — человек».
Я часто сталкивался с ним тогда, когда заходил к Васе Пономарю в библиотеку. А библиотека у нас была классная: производство давало зоне неплохие деньги, и на большую их часть наш замполит закупал в библиотеку самую разнообразную литературу. Это в нем осталось еще с политзоны, куда его направили на работу после академии и откуда, когда политиков стали постепенно освобождать и изгонять на Запад, он пришел уже майором на наш «общак».
Так вот Ширяев часто посиживал в нашей библиотеке. Василий говорил, что он готовится к экзаменам в юридический институт. А поскольку на зоне каждый виден — и зэк, и его охранник, то и мы не могли не заметить странную дружбу Ширяева с одним из заключенных, или точнее — с одним из осужденных по 121-й статье. А что такое в лагере эта знаменитая статья, думаю, все знают. В нашей зоне только он один и сидел по этой 121-й.
Зэк тот был из Москвы. И тоже какой-то странный. Ему было чуть за тридцать. Он был интеллигентный, со всеми доброжелательный, и, должно быть, очень умный. Он очень быстро поставил себя в зоне и среди зэков, и среди начальства, которое относилось к нему с некоторым даже почтением, так что все как-то сразу забыли о том, что осужден он по такой статье. А когда открылось, что сидит он за политику (а открылось это очень просто: в зону попал журнал «Огонек», в котором об этом человеке писали как о политическом диссиденте и яром противнике советской власти. Возможно, именно эта статья в «Огоньке» и спасла ему жизнь в лагерях и тюрьмах), и когда все вдруг увидели, что наш замполит — при всех! — здоровается с ним за руку, все ошалели. Кем он был по образованию, я не знаю, но только все в зоне шли к нему, когда требовалось обжаловать приговор или написать помиловку. И однажды именно по его помиловке из зоны ушел один зэк. Ну тогда, сами понимаете, ни о какой 121-й и речи не возникало. Жил он со всеми в отряде дружно и даже спал на лучшей койке. Наша «крутизна» лагерная его уважала, хотя он ни с кем особо не общался. Кроме одного молодого парня — лагерного художника — литовца, которому он впоследствии помог освободиться по УДО, через полсрока. После того, как этот художник освободился, он и вообще замкнулся в себе и общался только с Ширяевым. Их часто видели вдвоем в библиотеке, и Пономарь сказал мне, что этот политик помогает Ширяеву в английском.
Я заметил, что когда я появлялся в библиотеке, политик сразу же отрывался от книги, если был один, и долго смотрел на меня, чуть улыбаясь своими умными глазами из-под красивых очков. Я почему-то смущался, любопытство и желание заговорить с ним притягивали меня к нему, но, зная о его статье, я, дурак, все же остерегался общаться с ним. Я тогда подумал: «Ширяеву можно. Он что — пришел и ушел. А мне тут еще кантоваться и кантоваться». А потом, когда Сергей уже освободился и моя тоска по нему иссушила меня, этот зэк как-то сам подошел ко мне в столовой и тихо сказал: «Берегите себя. Вы еще так молоды! И я уверен, ваш друг вас дождется». И все. Больше ни единого слова. И мне после этих его слов стало легче. А на «вы» ко мне еще ни разу в жизни, кроме как судьи, никто не обращался. Это поразило меня.
«На дворе был месяц май»
Зона находилась на высоком холме, и барак наш был расположен прямо возле предзонников и заборов. Выглянув из окна последнего пятого этажа барака, можно было увидеть весь город как на ладони. Я часто сидел на подоконнике и смотрел куда-то вдаль, думал о чем-нибудь своем, или вообще ни о чем, или обо всем сразу, потому что именно весна, самое ее начало, побуждают нас задумываться сразу обо всем. А Сережа в это время, как обычно, сидя рядом у окна на тубаре, что-то мастерил, время от времени бросая на меня свой взгляд, полный любви, нежности и одновременно исполненный грусти и тоски. Приближалось время его освобождения, поэтому мы чаще молчали — молчали днями, ночами могли не проронить ни звука. Нам было хорошо просто от того, что мы были рядом. Мне кажется, что мы даже излучали какое-то невидимое тепло. А ведь счастливых людей замечаешь скорее, нежели людей несчастных, и поэтому, когда вдруг мимо нас с очередным нарядом вдруг проходил все тот же Ширяев, он нам улыбался. Бывает же такое!
На дворе был май месяц, и вокруг все цвело и благоухало. Зимой в зоне всех охватывает какое-то унынье, безысходность, усталость, постоянно хочется спать — все равно где, хоть даже стоя. А весной и летом, но особенно весной, вдруг поднимается к горлу тоска по воле, по дому, по друзьям, по городу, где ты родился и вырос. Душа в лагере повинуется весне и тоже как бы расцветает, оттаивает, просыпается. Тянет ее куда-то — гулять, веселиться, влюбляться. Но вынужден сидеть и гнить в этой гадкой душегубке.
С приходом весны наша с Сергеем тяга друг к другу вспыхнула с новой силой. Мы совсем голову потеряли — трахались и на работе в складе, и на бараке, когда все уходили в баню или в кино по воскресеньям. А с баней, между прочим, и вообще получился цирк.
Поначалу все было в порядке. Мы друг другу терли спины и т. д. — в бане все так делают. Но с каждым разом нам обоим становилось все труднее и труднее сдерживаться, да и не хотели мы сдерживаться. У Сереги были друзья в котельной, которая находилась совсем на отшибе — в дальнем углу промзоны.
У них там была великолепно оборудованная душевая — почти что сауна. И мы вдвоем стали ходить туда мыться чуть ли не ежедневно, но только ночью, когда на 2-й смене. 1-я же смена — это сущий ад. Днем полно оперов, ничего нельзя сделать, даже из цеха лишний раз выйти. А на
2-й — тишина и покой. Поэтому тоже было нормально, что мы каждый раз после работы шли мыться — работа по металлу очень грязная, да еще жара летняя началась. Да и не только мы туда, в котельную, ходили мыться. Ходили и другие, кто заодно, конечно, и мылся. Люди ведь живые, а живое тянется к живому с непреодолимой силой.
Мы закрывались в этой душевой и часа два вполне спокойно, никого не опасаясь, занимались любовью. Тем более что в котельной работали мужики уже в возрасте. Ожидать от них каких-то подозрений было глупо (хотя почему так уж и глупо?). Впрочем, у них, у этих мужиков, была одна забота — чай, чай, чай. Серега их этим чаем подогревал от души.
Там-то, в этой душевой, и испытали мы все прелести греха, а от того, что грех этот был запретным, он становился еще слаще и сильнее, и мы были еще желанней друг другу, буквально растворяясь один в другом. Запретный плод, говорят… Да еще какой запретный, по лагерным-то понятиям!
«А время неумолимо бежало»
Время для нас теперь действительно бежало, а не тянулось, как это обычно бывает в тюрьме. И я все чаще начинал задумываться над тем, что же я буду делать без моего Сережи — без моей любви к нему, без его, порой грубоватой, но такой пленительной нежности, без его шершавых ладоней, словно водопад, спускавшихся с моих бедер, превращавших мою кожу в шелк и приводящих всего меня в дрожь… Все эти размышления наводили на меня ужас и возвращали даже физически в то состояние, в котором я находился морально до того, как этот сильный и красивый парень выхватил меня из тьмы мне подобных в этой жуткой и жестокой жизни.
Я все говорил Сереже, я не мог молчать и держать это в себе — молодость ведь так эгоистична и жестока порой, даже во взаимной любви!
И Сергей тоже молчал в ответ, стараясь прятать от меня свои чудные глаза, но я видел, как на них появлялись слезы. Ему было еще мучительней, чем мне, я знал и сознавал это. Да и что он мог мне сказать?! И тогда нам обоим становилось тяжело, очень тяжело, и мы спешили еще и еще раз украсть у нашей любви лишнее мгновение. Жизнь была великодушна к нам и дарила нам такую возможность именно тогда, когда мы в ней нуждались. У нас на бараке затеяли ремонт, от чего мы с Сергеем пришли в безумный восторг.
Дело в том, что нары на время ремонта выносились в коридор — там все и спали. У нас же появилась как раз эта самая возможность — закрываться на всю ночь в каптерке и оставаться там вдвоем, что мы и
