стоял на коленях и с упреком смотрел на меня. Неожиданно страшная правда открылась мне. Нормандец не был вымышленным существом, королем эльфом, обладающим сверхъестественной силой. На моих глазах порабощали такого же человека, как и я, его кровью были обагрены и мои руки… Мне стало невыносимо больно видеть это, ощущать на себе его взгляд, смотреть на грубое железное кольцо, на следы ожогов на его груди. Кандалы выпали из моих рук. И, как и утром, он протянул их мне.
— Я не хочу его, Господи Боже, я не хочу его, — испуганно бормотала я и, пробираясь сквозь толпу, поспешила к выходу. Разинув рты, люди глазели мне вслед. Без оглядки бежала я в башню к Эмилии, тщетно пытаясь забыть то, что видела.
В ту же ночь мне приснился сон, что варвар, скрестив на груди мускулистые руки, стоял предо мною с горящими, как огонь, глазами. Он презрительно смотрел на меня сверху вниз, а потом начал увеличиваться в размерах. Он рос, становился больше, как дым от огня в кузнице. Казалось, что совсем скоро он станет величиной с башню и устремится в небо… От страха я втянула голову в плечи. Он мог бы раздавить меня, как муравья. Но когда нормандец затмил собой солнце, я, схватившись за сердце, прошмыгнула между его ногами. Тогда он стал меньше ростом, начал понемногу сокращаться в размерах, повернулся вокруг и последовал за мной размеренным шагом. Он шел за мной по лесу, как зловещая тень. Ни один лист не шелохнулся на деревьях, и птицы прекратили щебетать…
Вся в пот я проснулась среди ночи и трясущимися руками на ощупь стала искать свечу.
— Боже милосердный, не оставляй меня, защити…
Чужестранцу показали угол в чулане, в котором хранились седла, прямо рядом со стойлом, потому что конюхи отказались пускать его на пол, покрытый соломой, на котором зимой было теплее. Небольшими группками они подкрадывались к нему сзади, пялили на него глаза, когда он за дверью стойла с жадностью опустошал миску с остатками пищи, которую ему ставили, или вспугивали его при справлении естественных потребностей, или, наоборот, нашептывали непристойности. Уже появились слухи о его происхождении и бесовской росписи на теле, поговаривали о языческом колдуне. Когда из подвала исчезло сено и они украли у него покрывало и тужурку, вмешался конюший — замерзший раб не смог бы работать. Пленник же молчал.
У меня не хватало смелости все время занимать работой моего нового слугу. Он больше не смотрел на меня так, как в тот день, когда мы окончательно лишили его свободы, на меня, а не на моего отца, который нес за все это вину. И я боялась, что когда-нибудь чужестранец начнет мстить.
Глава 2.
«… Били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал. Когда проснусь, буду искать того же».
Однажды утром я проснулась раньше обычного. Во дворе были слышны утренний топот и ржание лошадей, которых гнали на выпас. Только весьма ценные племенные животные проводили ночь в конюшне замка: отец не хотел рисковать и лишаться их из-за воров или волков. Коневодство приносило ему неплохой доход, и его коней благородных кровей хотели иметь и в Юлихе, и в Кельне, хотя и граф — владелец Юлиха, и архиепископ Кельна по отношению к нам не оставляли своих завоевательских планов. Небольшое графство на въезде в Эйфель десятилетиями служило независимым буферным государством между Кельном и Юлихом и несло ответственность только перед королевской властью. То была привилегия, гарантированная отцу лично кайзером и удостоверенная грамотой, на которую он возлагал большие надежды.
Раз уж я проснулась, то встала и тихо оделась. Эмилия и наши женщины еще крепко спали. Осторожно открыв дверь комнаты, по узкой крутой лестнице я забралась на крышу женской башни. Еще мать моя велела поставить здесь, наверху маленькую скамью. Я иногда сидела на ней по ночам и думала о бесконечности небосвода. Сегодняшним утром я наслаждалась обозрением наших угодий и больших лесов, окружавших замок. На востоке занималась ярко-красная заря, на слабом ветерке развевался флаг Зассенберга. Снег на солнце уже почти растаял, и только кое-где на лугах виднелись белые островки. Благословен Господь, зима скоро кончится! Я ненавидела это время года, в которое по углам пахло смертью и холод лишал рассудка… Совсем уже скоро крестьяне с плугом выйдут на пашни в округе замка и будут сеять в борозды как семена оставленное от последнего урожая зерно. Под лучами солнца на пашнях проклюнутся первые стебельки, на залежных полях зацветут голубые васильки, рапс и маки. Женщины будут искать среди цветов улиток, съедобные травы и растения. Их стройное пение и посвист подпасков возвестят о приходе лета…
На западе к склону притулились домики окрестных деревень, и первые «ранние пташки» были уже на ногах и направлялись кто к замку, кто в монастырь, чтобы отрабатывать барщину. То был тяжелый труд — добиваться от почвы Айфеля урожая зерновых культур и фруктов. О том, насколько бедными были в деревне люди, я могла судить по корзинам с пожертвованиями, которые мы раздавали каждую неделю.
В нескольких милях к востоку от Бугберга, там, где над лесом поднималось солнце, блестел шпиль церковной башни бенедиктинского аббатства святого Леонарда. Как я ни пыталась, так и не смогла ничего высмотреть за вершинами деревьев. Церкви не было еще и пяти лет, и мои родители жертвовали основные расходы на строительство в надежде после смерти удостоиться милости Всевышнего. На освящении было проведено праздничное богослужение, на которое прибыл со свитой архиепископ.
О заключительном праздновании еще долго говорилось в народе. Да и для меня это был великий день, ведь в нашем замке редко происходило что-то чрезвычайно интересное.
Отец мой довольно часто ездил ко двору кайзера, но никогда не брал с собой меня. Вот и в прошлом месяце он вернулся из поездки в императорский дворец кайзера. А я опять осталась дома и должна была есть кашу, в то время как половина замка радовалась кайзеровскому пиршеству. Хотя я и не старалась придерживаться рекомендаций своего духовника, советовавшего последние дни церковного года попытаться провести в молитвах, меня почти не утешило и то, что патер Арнольдус принес из императорской часовни освященный крест. И его узкие щеки порозовели от того, что ему удалось вкусить за кайзеровским столом. Я сложила ладони гнездышком и согрела их своим горячим дыханием.
Один-единственный раз мне было разрешено сопровождать родителей в путешествии — когда кайзер Генрих III короновал в Аахене своего сына, сопляка Генриха, в 1054 году. Мне как раз тогда исполнилось пять лет. Дрожа от волнения, я стояла в кайзеровских садах на городском валу, где мне разрешили находиться придворные дамы супруги кайзера Агнессы как дочери свободного графа.
Принцессы Аделаида и Юдит-Софи дергали меня за одежды и подтрунивали над моими ярко-рыжими волосами, дразня меня эйфелевской лисицей, ребенком-факелом, огненной Марией, и, как две маленькие щеголихи, с гордостью бегали вокруг меня и демонстрировали шлейфы своих платьев, в то время как принц Генрих катался по траве и от злости описал кайзеровские штаны, потому что в день коронации он должен был сесть на троп без мамы. Старшей сестре, принцессе Матильде, наконец удалось успокоить малыша. Потом, когда мы, сидя на корточках рядом на лугу, лакомились медовой выпечкой, я шепнула принцу: «Слушай, а у тебя штаны мокрые». Он тихо сказал в ответ, озорно блестя черными глазами: «Что с того? Ведь я король».
Сегодня, двенадцать лет спустя, этот король, мой ровесник, возглавлял Гамбургскую империю, простирающуюся до Италии, а я все сидела в своем замке. Никого из детей кайзера я больше никогда не видела, хотя мой отец, как свободный граф и подданный короля, присутствовал в свите на всех празднествах. Но меня не взяли с собой ни на свадьбу Юдит-Софи с королем Венгрии, ни на посвящение Аделаиды в аббатисы женского монастыря в Кведлинбурге, потому что всегда находились причины для того, чтобы оставить меня дома: температура, плохая погода или роды матери. В 1059 году отец присутствовал на
