— Эрик, ты бредишь, — прошептала я в ужасе и попыталась закрыть его рот рукой.
Неужели он понятия не имеет об уважительном отношении к другим?
— Я знаю, о чем говорю, — произнес он твердым голосом и поймал мою руку. — И еще как себя хлещет! И как зверь, бросается на насельников монастыря, совращая их.
В отчаянии я попыталась высвободиться из его объятий.
— Стой и внимательно выслушай меня! Я сам видел это при дворе Вильгельма ночью. Они стонали от боли, в воздухе раздавался свист плеток, и послушники плакали в своих кельях; девочка, священники боялись своих желаний и страстей, как чертей. — Он обхватил ладонями мою стриженую голову и посмотрел в глаза. — Вот поэтому и должны быть острижены твои локоны. Но эта жертва была на самом деле напрасной; сила, которая помогла тебе пройти через эту пытку живет в твоем сердце. А сердце скрутить в бараний рог нельзя, я знаю это.
Я вырвалась и помчалась к ручью, вся в слезах от его слов. Фривольные выражения, злые мысли… Я хотела избавиться от них, но не могла. Они застряли в моей голове, как репейники в собачьей шерсти. Священники боялись своих желаний и страстей… Я намочила зареванное лицо водой, упала в траву и закрыла голову руками.
— Разумно ли тратить наше бесценное время на рыдания? — тихо спросил он, слегка касаясь моих горячих щек. — И уж вовсе жаль расходовать его на споры о священниках, верно?
Не дождавшись ответа, он сел на корточки рядом со мной и, положив на меня руку, прижался лицом к моей шее. Прислушиваясь к его дыханию, я стала успокаиваться. Наше время было дороже золота кайзера…
Когда солнце уже почти зашло, мы пошли обратно в пещеру. Эрик хотел придержать ручку лаборатории, чтобы она не хлопнула. По характерному скрежету мы поняли, что кто-то поспешно поворачивал ларь к стене. С другой стороны двери раздавались топот и громкие голоса. Слышно было, как на пол со звоном упало стекло.
Эрик затащил меня в угол у двери и прикрыл мой рот рукой. В другой его руке, как по мановению волшебной палочки, появился серебряный кинжал. Я застыла в ужасе. Они обыскивали лабораторию Нафтали!
— Ты скажешь мне, где она! Ты заколдовал ее? — раздался голос моего отца сквозь шум и ругань. — Новая медицина… Но я-то не слепой!
Вновь что-то стеклянное упало на пол. За звоном трудно было расслышать спокойный голос лекаря.
— Нас предали охранники, — хрипло прошептала я сквозь пальцы Эрика, зажимающие мне рот. — Охранники или моя горничная! Она не хотела отпускать меня!
Рука его перестала закрывать мне рот и обхватила мои плечи. Если бы они нашли за ковром потайную дверь, то все было бы кончено и его уже ничто не могло бы спасти, разве что оставалась возможность бежать через сад, но даже в этом случае шансы на успех были слишком малы. Может, мне следует выйти, чтобы принять весь удар на себя, и тем самым дать Эрику возможность убежать? Мысли путались в моей голове. С другой стороны двери я услышала, как отец наконец сказал: «Твое счастье, еврей, что ее здесь нет! Будь поосторожней со своими богохульными исследованиями, если однажды не хочешь сгореть на костре инквизиции. Око Церкви не выпускает тебя из вида. Предупреждаю, берегись. И даже пальцем не дотрагивайся до моей дочери!»
Дверь хлопнула, и стало тихо.
Эрик вздохнул с облегчением и обеими руками крепко прижал меня к себе. Прислонившись спиной к скале, он что-то взволнованно бормотал себе под нос. Через мокрую от пота рубаху я слышала, как бешено бьется его сердце. Глаза мои наполнились слезами, как только я представила себе, что стало бы с нами, если бы они обнаружили нас. Через некоторое время у двери послышалось шарканье, и перед нами предстал Нафтали. Лицо его было серым и очень постаревшим.
— Они искали тебя, девочка. Думаю, что это охранник выдал нас, твой отец думает, что здесь, внизу, я занимаюсь с тобой черной магией. Ты должна уйти немедленно. Он был вне себя от ярости, — печально сказал лекарь. — Герман тайно выведет тебя на поверхность. И не приходи больше.
У меня перехватило горло, и я уткнулась лицом в плечо Эрика. Его руки скользили по моим плечам.
— Все против нас… Будь мужественной, воительница, мужественной за нас двоих, — и он с отчаянием поспешно поцеловал меня.
Никогда больше не приходить, никогда… А потом он передал меня в руки Нафтали. Я еще раз оглянулась и увидела Эрика стоящим у скалы с ножом, все еще зажатым в кулаке. За ним в свете свечи вспыхивала серебром голова дракона, его глаз мрачно взирал на меня — иди, женщина, он наш! Исчезни!
— Ступай, девочка, и смотри, чтобы тебя никто не увидел. Наша жизнь теперь в твоих руках. Быстро! — нетерпеливо предостерег меня лекарь.
— Береги себя, — хрипло произнес Эрик и быстро отвернулся.
Герман тайными тропами провел меня в сад, из которого я незамеченной пробралась в женскую башню. Эмилия спала, и остаток дня я, плача, провела на крыше. Майя пыталась, как могла, успокоить меня, но видя, что все ее усилия напрасны, оставила меня в покое.
Вечером в наши женские покои, бранясь, пришел отец и вызвал меня на разговор. Я настаивала на том, что была в купальне, — и хотя у меня не было никаких доказательств, ни Майя, ни Гизелла не осмелились возразить. Я упрямо повторяла, что охранник ошибся, ведь большую часть дня он провалился пьяным в своей каморке. Отец закричал, что не мое дело обсуждать охранников. В ответ я заявила, что каждый знает, какой пьяница этот лысый, который, ко всему прочему, еще и лапает моих служанок. Отец бранил меня, называл бесстыжей, бессовестной, говорил, что рад в скором времени сбыть меня с рук. Эмилия попыталась прийти мне на помощь, по ее слабый голосок совсем затерялся в шуме брани. А потом отец достал из кармана ключи от башни и заявил, что две недели я буду находиться взаперти: сидеть за прялкой и собирать приданое — и что моя бедная мать, упокой Господи ее душу, перевернулась бы в гробу, узнав, какой упрямицей выросла ее дочь.
Дни в узких стенах комнаты в башне тянулись медленно, как серый шлейф. Монотонно ударялось о табурет веретено, ткацкий станок продолжал выстукивать свою тягучую песню, когда, натыкаясь на левую стойку, доставали челнок. По мере увеличения мотков шерстяной пряжи и полотна мы молчали, обмениваясь лишь несколькими словами. Горничные старались, как могли, облегчить мою однообразную, серую жизнь, но вскоре я уже не могла видеть их лица. То, что и в других замках под одной крышей живет много женщин, меня совсем не утешало. Еще никогда отец не осмеливался запирать меня!
На улице шел дождь, восточный ветер гнал по небу черные тучи, со свистом вихрем носился возле башни и ночью, как привидение, завывал по углам. Через щели в окнах, которые мы завешивали грубыми коврами, внутрь помещения проникал ледяной воздух. Зима со всем ее коварством вновь заявляла о себе. Кошки, свернувшись клубком, опять лежали у камина вместо того, чтобы ловить мышей. Эмилия тайно делилась с ними приносимым ей молоком, и в благодарность они приходили в ее кровать и согревали промерзшие ноги. Часами сидела я, закутанная в меховую накидку, за ненавистной прялкой, переплетая нити с мыслями и мечтами, сплетая в круг воспоминания и истории, не слушая болтовни горничных. Гизеле едва удавалось скрывать от нас свое пристрастие к алкоголю, большую часть времени она дремала за прялкой, пробуждаясь лишь тогда, когда Майя толкала ее в бок, приглашая поесть. Состояние моей сестры ухудшалось в холодную, сырую погоду. У нее случалось кровохарканье, и лицо ее бледнело день ото дня. Пришел мастер Нафтали со своим медицинским саквояжем, чтобы обследовать Эмилию. Когда он отошел от кровати, взгляд его был печальным.
— Она поправится? — спросила я в надежде.
За нашими спинами женщины взбалтывали настои и растворы, которые продлевали жизнь Эмилии, но не спасали.
— Она умрет, Элеонора. Я больше не могу ей помочь, мое искусство бессильно, — тихо, примирившись с неизбежностью, проговорил Нафтали.
