Я сжала зубы, чтобы не разрыдаться. Не проронив более ни слова, лекарь повернулся, чтобы уйти. Я догнала его на лестнице и крепко схватила за рукав.
— Скажите же, как он? — прошептала я дрожащим голосом.
Вместо ответа он вложил мне в руку небольшой пакетик из ткани и подал знак слуге, чтобы тот закрыл за ним дверь. Сердце мое билось громко, как церковный колокол. Я поспешно спрятала пакетик в вырез платья. Его острые углы я ощущала на груди при каждом движении, он напоминал о себе, требовал, чтобы его рассмотрели. Вернувшись, я дрожащими пальцами схватила нить, которая тут же оборвалась. Я опустилась возле скамеечки и опрокинула бутыль с водкой. Одна из кошек высоко подскочила от испуга и зашипела на вытекающую жидкость. Майя оторвалась от своей работы. Ее взгляд изучающе скользнул по моему лицу, потом по всей моей фигуре, она увидела на моей шее отвратительные красные пятна, нагромождение узлов на моей прялке. Я сжала зубы так, что свело челюсть, призывая себя успокоиться. Ничего не случилось, абсолютно ничего…
Когда все наконец уснули, я тихо встала с постели и набросила на плечи накидку. Майя заворочалась во сне. Затаив дыхание и вытянувшись в струнку, я подождала, пока она затихнет. На цыпочках я прокралась к выступу к стене и взяла оттуда масляную лампу, которая всегда горела, чтобы в случае чего подойти к Эмилии. На ларце у окна было аккуратно разложено мое платье. Оглядываясь, словно вор, я нащупала маленький предмет, который я спрятала. Мои пальцы лихорадочно вертели в руках тряпичный пакетик. И вот наконец…
Я держала в руках какой-то предмет из дерева величиной с куриное яйцо. Не дыша, я поднесла его к чуть брезжившему свету: то была вырезанная из древесины роза с распустившимися, будто перья, лепестками. Роза, изготовленная диким воином, который не смог написать мне ни строчки.
С нежностью мой палец скользил по дереву. На отдельных участках оно было шершавым, шероховатым, с зазубринами — я затаила дыхание. Поднеся розу совсем близко к масляной лампе, я заметила оттиски нацарапанного шрифта, нанесенные на лепестки розы. Обозначения рун, как те, которые он нацарапал на скале и которые я не могла разобрать! На мгновение мне показалось, что я просто задохнусь от досады, ведь я не смогу прочесть их, о небо! О Эрик, какой же ты глупец! Мои пальцы судорожно сжимали розу. Вздохнув, я уставилась на облака, проплывающие в ночном небе. Издав резкий звук, совсем близко от окна пролетела летучая мышь. Нет, глупцом его никак нельзя было назвать. Эрик никогда не совершал бессмысленных и беспричинных поступков. И потом я знала, я чувствовала, что скоро увижу его, и он объяснит мне свое послание. Я глубоко вздохнула, доверив свои мысли ночи, в поисках слов, которые Эрик мог адресовать мне.
Порыв ветра загасил лампу. Я стала мерзнуть, однако душа моя была согрета. Во тьме и холоде, окружавших меня, ради меня билось сердце другого человека. Прижав розу к груди, я мирно задремала рядом с Эмилией.
Отец навещал нас каждый день. Шутя и принося небольшие подарки, он пытался развлечь Эмилию, терпеливо поил ее молоком и рассказывал о жеребятах в конюшне. Лицо его избороздили глубокие морщины. От когда-то многочисленного семейства у него остались только две дочери — тяжкая участь для отца. Дай Бог, чтобы его новая супруга подарила ему еще много детей. Тогда уже никто не будет считать свечи и золотые, которые он жертвует за то, чтобы молились за него.
Однажды вечером он пришел и ко мне. Сидя на подоконнике, я пыталась успокоить свой журчащий от голода желудок, жуя корку хлеба. Я очень серьезно относилась к соблюдению поста, но давалось мне это с трудом, тем более когда Эмилия пыталась тайком пихнуть мне что-нибудь из ее любимых лакомств. Тогда я представляла себе, как после снятия епитимьи буду есть жирное жаркое, и рыбу, и печеные яблоки с брусникой, оладьи и блинчики с медом, с целой чашей меда, и выпью большой графин лучшего вина из погребов отца, произведенного в Бургундии…
— Ну, девочка, скоро все будет позади, Господь наверняка заметил твои старания, — с улыбкой сказал отец.
Я что-то пробурчала в ответ. Зашуршал, натирая тело, пояс. С тех пор как меня заперли здесь, я носила его днем и ночью.
— Ты должна мне кое-что сказать. Мужчина, ты знаешь, о ком я говорю, умерший раб…
— Тебе же известно, что его нет в живых. Спроси еврея.
Я с безразличием смотрела из окна на улицу. При мысли об Эрике у меня начиналась дрожь в коленках.
— Да-да, я знаю. Но меня интересует все же, сказал ли он тебе все? Все, что ты хотела знать? О его происхождении?
«Ты запер меня здесь, — обиженно и мстительно думала я, — выдаешь замуж против воли. Нет, я ничего тебе не скажу, даже если встанешь на колени!»
— Ну? Я уверен, ты знаешь даже больше. Что за король? Один из северных, повелитель варваров? Ты ведь знаешь имя. Скажи, как его зовут?
Я посмотрела ему прямо в лицо. Во мне разгоралось непреодолимое желание оскорбить его за погубленную жизнь Эрика, да и за мою тоже.
— Он не сказал мне больше ничего, отец. У него не было поводов откровенничать со мной. Я ведь тебе говорила — он был сыном короля. Почему он должен был доверять мне?
Лицо отца побледнело. С одной стороны, он все еще гордился тем, что поймал чужестранца и в знак своей победы над ним выжег тавро на его теле. А с другой… Если бы только кайзер узнал, что его пленником стал сын короля, Боже правый, как бы его тогда принимали и угощали, одаривали вниманием при дворе!
Он молча отвернулся.
Я разглядывала в окно спустившиеся на землю сумерки и думала о том, что только что вновь солгала. Понял ли меня правильно Господь? Знал ли, какая буря чувств бушует во мне? Завтра я опять буду пить только воду, в надежде успокоиться хоть немного. Уже одним этим мой духовный отец должен быть доволен. С тех пор как я безропотно стала носить на себе пояс и власяницу, мне казалось, что между нами возникло некое родство душ, но мне с трудом удалось побороть в себе страх, когда вечером, увидев меня на подоконнике, он вытащил из-под рясы и вложил мне в руку маленькую плетку. Кожаная рукоять была гладкой от частого использования и нестерпимо пахла человеческим потом.
— Истязайте себя, фройляйн, — прошептал монах. — Мучайте себя изо всех сил, и Господь подарит вам прощение, поверьте мне!
Я ошеломленно рассматривала три кожаных ремня, ставших черными и жесткими, почти не гнувшимися от крови, сочившейся из ран. Истязайте себя. Интересно, часто ли он сам пользовался этой плеткой? Я тайком отвернулась, испытывая жуткое чувство отвращения, однако пообещав ему подумать над этим. В его тусклых глазах вспыхнул огонь.
— Вы на верном пути, фройляйн, и удивитесь, какое успокоение подарит вам это.
Он похвалил меня за старания перед отцом и перед аббатом Фулко, регулярно навещавшим нас.
— Всевышний всегда готов выслушать вас, Элеонора. — Фулко достал четки и сел, тщательно расправив свои одежды. — Не хотите ли вы облегчить свою душу? Мне кажется, у вас тяжело на сердце.
— Мне страшно за свою сестру, благочестивый отец. Прости ее, Господи.
— Мы влачим на земле жалкое существование, — с презрением произнес он и стал натирать до блеска свой ноготь бархатной накидкой. — Сестра ваша скоро станет сопричастна жизни вечной. Ведь она ведет богоугодную жизнь, вам это известно. Вы должны позаботиться о самой себе — ваша душа в опасности, Элеонора.
Он повернулся ко мне ближе, и я ощутила запах пряной гвоздики, которую он имел обыкновение жевать. Его тонкие белые пальцы коснулись моей руки.
— Ну, коли язычник мертв, то вам больше нечего бояться. Облегчите душу свою, девочка. Подумайте, какие радости ожидают вас! Узы святого супружества — вы должны прийти к ним с чистым сердцем, не так ли? Господь любит грешников…
— Он видит мою епитимью, верно? Каждый псалом приближает меня к Творцу, так говорил мне патер.
Я намотала вокруг руки шерстяную нить, больше всего желая, чтобы Фулко ушел побыстрей.
