красного напитка, подействовавшего на меня после строгого поста, словно яд. У меня закружилаь голова. Бокал покатился в траву, вино вылилось мне на ноги. Эрик встал на колени, чтобы вытереть мои ноги.
— Не уходи.
Да мой ли это голос? Хриплый, незнакомый… Он напрягся, крепче обхватив меня.
— Не уходи.
Я крепче вцепилась в ковер.
— Элеонора, я… я не могу…
Он посмотрел вверх. А потом выпрямился. Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не начала сотрясаться земля. Кто налил масла в огонь? И когда? Пламя высоко взметнулось, разошлось вокруг нас по траве, я метнулась в него, забыв, кем была и откуда пришла сюда, забыв день и час, лишь считая мгновения, удерживаемая его глазами, которые обещали мне момент вечности. Боль была заглушена, похоронена неизведанным дотоле ощущением удовольствия, и когда она грозила возобновиться и побороть меня, я начинала кататься по пламени, думая, что смогу его погасить.
Эрик написал на моей коже свое имя, написал его своею кровью и слезами, его росчерк украшал каждую часть моего тела, как орел отца — его грудь. Любовь и ненависть, как две пашни, возделываемые одним плугом… Он резко повернул плуг и глубоко вонзился в пашню, а потом, вскрикнув, откинул голову. «Будь ты проклят, Альберт», — будто когтями, вцепился он в мои плечи, и то, что он передал от себя мне, жгло, как жидкий лед…
Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга. Пот стекал по моему лицу. Он растерянно качал головой, и я едва почувствовала, как он покинул меня, до глубины души поразившись своему всплеску чувств.
В свете луны он проскользнул к пруду, этот король эльфов с белой кожей. Плача навзрыд, я каталась по траве, обхватив голову руками, — око за око, он заставил меня почувствовать это, заплатить за это, и его стон выдал его ненависть… Униженная и оскорбленная стыдом и насилием, я доползла до входа в палатку, отыскала шелковое ложе, заботливо приготовленное Тассиа, и натянула на себя покрывала, все еще дрожа от стыда и не смея взглянуть на себя. Крохотный свет масляной лампы мерцал подбадривающе, будто знал о моих страданиях, которые щипцами, как грубый кузнец свое железо, так и сжимали меня. Я почувствовала приступ тошноты, меня вырвало вином в плевательницу; отодвинув ее подальше, я принялась горько плакать.
Ночи в палатке Тассиа, казалось, не будет конца. И все же я перенесла ее, как водяные волны, которым лишь смотрят вслед, не пытаясь их удержать. Ни одно слово не могло избавить меня от боли. Я зарылась лицом в подушки, мягкие и холодные, льнущие к моей голове, словно рука. Его рука…
Сколько времени он просидел передо мной на корточках, с растрепанными волосами и бледным лицом, положив руку на мою голову? Почувствовав его присутствие, я повернулась на другой бок. Он издал какие-то звуки на своем варварском языке — по всей видимости, просьбу о прощении, а может, то были лишь ругательства на виновника всех горестей, о которых я еще не знала. У меня не было сил убежать или прогнать его. Как это уже было однажды, время замедлило свой ход. Его глаза, красные от слез, неподвижно застывшие от выпитого вина, не отрываясь смотрели на меня.
— Невелико счастье связаться со мной…
Его голос, надрывный и дребезжащий, заставил меня вздрогнуть, и я вновь зарылась лицом в подушки, подавив в себе крик глубокой печали.
— Ты не сможешь вынести холодов, возлюбленная моя…
Голос приблизился и оборвался. Я высвободилась из холодных объятий шелковых покрывал, почти что страстно желая взглянуть в его глаза, и тут наши взгляды встретились, шум в моей голове прошел.
— Тебя знобит, любимая…
Эрик попытался залечить нежностью мои раны. Его преданность заставила меня забыть о том, чему свидетельницей была одна луна, — король Никто и Ничто разделил со мной брачное ложе, которое уже было обещано другому. И как только забрезжило утро, я нашла в себе силы сказать слова, которых ему пришлось так долго ждать.
— Я отпускаю тебя.
Лампа Тассиа погасла в тот самый момент, как только Эрик склонился надо мной, чтобы в последний раз коснуться моих губ.
— Самая любимая, ты… моя жизнь…
И бесшумно, как тень, как привидение, исчез в сумерках наступающего утра, вернув меня в царство Тассиа из шелка и розовой воды.
Я вздрогнула, почувствовав на своих плечах чье-то прикосновение. Надо мной склонился мастер Нафтали.
— Ты страдаешь от любовных терзаний, дитя мое. Пусть любовь исцелит твою душу и придаст тебе сил. А теперь тебе нужно вставать, начинается новый день. Пойду распоряжусь приготовить тебе все для купания, помойся, прежде чем уйдешь отсюда.
Он тихо удалился.
Я с трудом повернула голову. Место рядом со мной было холодным, будто там и вовсе никто никогда не лежал. Зато я обнаружила целое море цветов, которые источали аромат такой свежести, словно кто-то сорвал и принес их сюда только что. Его не было. Не веря самой себе, я терла глаза руками.
Мне показалось, что стенки палатки вот-вот обрушатся на меня, когда я осознала произошедшее. Одна. Я ощутила душевную боль почти физически, я окунулась в нее с головой, свернулась в клубок, съежилась и накрылась влажным одеялом. Одна! Я тихо раскачивалась из стороны в сторону. Рука скользила по матрасу в напрасном желании обнаружить его — и среди множества цветов нащупала какой-то предмет.
Я села, вытерла глаза и стала рассматривать то, что оказалось в моих руках: то была цепочка с серебряной подвеской. Руны, рассказывающие о судьбе. Серебро утешающе блестело в свете лампы. Он оставил мне свой амулет, полученный им при рождении. Мои слезы закапали прямо на отдающую блеском пластину, медленно, жемчужинами скатываясь вниз прямо на одеяло.
Слуга еврея приготовил мне благовония для купания, чтобы я по религиозному обряду очистилась от соков ночи. Вода была горячей и благоухала лимонной мелиссой и мятой, и мысли мои воспарили с водяными парами ввысь, так и не превратившись в слова. Тассиа в последний раз, потчуя меня молоком с пряностями, протянул наполненный бокал и ушел с печальной улыбкой.
Дорогу до замка я проделала как во сне. Храпящие стражники, спящие солдаты, чавкающие и что-то хрюкающие, бурчащие себе под нос, наевшиеся до отвала еще с вечера, они не заметили меня. Во дворе что-то промелькнуло за повозкой с сеном. Пыль поднялась столбом. Я испугалась. Кто подстерегает меня? Они наблюдают за мной? Трясущимися руками я спрятала амулет и проскользнула к себе в кровать.
То не было сном, дарованным Богом, но на бодрствование походило еще меньше. Я лежала в кровати в бесконечных метаниях между тем, что произошло, и действительностью в образе Майи. Она, как и каждую ночь, хрипела, точно умирающая.
Мне не удавалось представить его лицо. Я чувствовала пряди волос, которыми он щекотал мою грудь, его дыхание. Но его лицо, обезображенное и темное в тот момент, когда над нами совершали насилие и он кричал в ночи имя моего отца, требуя возмездия, — это лицо его навсегда осталось в моей памяти белым пятном.
Глава 15.
