– Ловите, – усмехнулся Богомолов. – Владыкин спекся. Весь песок из него высыпался, а нюх сыщика пропал. А что делать? Как говориться, годы берут свое. Теперь он уже и собственную собаку не поймает, если она от него вдруг убежит. Не то что серийного убийцу, про которого уже вся Москва говорит.
– Он не серийный убийца…
– Да это без разницы, – лицо Богомолова стало недовольным, даже злым. – Вся эта терминология для меня – тьфу, – Богомолов и вправду пустил под ноги длинный тягучий плевок. – Это Владыкин большой спец по терминам, так сказать, теоретически подкован. А убийцу этого все равно не поймает. Завалит дело. Не тому человеку расследование поручили, не тому.
– А кому, по-вашему, нужно было поручить?
Ливанский, уже собравшийся рассказать Богомолову о письме, смолчал.
– Кому поручить? – Богомолов удивился вопросу. – А что в следственном отделе нет достойных людей, молодых и толковых? А Владыкин пусть бы занимался своим любимым делом: раскручивал убийства на бытовой почве. Бытовуху он ещё потянет.
– Извини.
Ливанский повернулся и опрометью бросился к раскрытым дверям троллейбуса.
Глава 26
Заканчивая завтрак, Романов поглядывал то в окно то на Ольгу Ивановну, приходящую кухарку из поселковых, сновавшую по просторной дачной кухне от стола к холодильнику, от холодильника к плите и обратно к столу. Романов, поднявшийся с постели чуть свет, раньше обычного на целый час, жевал домашние вареники, запивая их кофе. Он никуда не торопился, а с утра портить настроение мыслями о неудачных делах совсем не хотелось. Но и подходящего предмета для рассуждений приятных тоже не находилось. За окном валил мокрый тяжелый снег. Бесформенные слипшиеся хлопья исчезали в черных лужах, прилипали к оконным стеклам и таяли.
Жена ещё спит, потому что легла заполночь, проснется не скоро, а пока не с кем даже словом переброситься. О погоде, о том, что поясница побаливает, простым человеческим словом переброситься не с кем. Он положил в рот сочный вареник, сделал глоток кофе из белой кружки с надписью «Нью-Йорк» и нарисованным небоскребом. А эта кухарка Ольга Ивановна все время молчит, как дохлая рыба, наверное, думает, что так скорее сойдет за умную. Впрочем, это даже хорошо, что молчит, хуже, когда она открывает рот. Такое ляпнет, хоть стой, хоть падай. В прошлые выходные во время обеда кухарка подробно в живописных деталях рассказала, как стая одичавших собак возле поселкового магазина в клочья разорвала двух симпатичных кошек.
– Снег-то, какой валит, – сказал Романов. – Будто зима вернулась.
– Растает, по колено воды будет, – Ольга Ивановна поставила перед хозяином блюдечко с кусочком сыра и ветчины. – Яичницу вам сделать?
– Нет, что-то не хочется, – ответил Романов, привыкший завтракать основательно. – Хотя ладно, пожарь пару яиц. Сегодня день трудный, может, вообще вез обеда останусь.
Кухарка устремилась к холодильнику, а Романов, наблюдая за ней, раздумывал, почему Ольга Ивановна остается такой худой и плоской, хотя все время трется на кухне и может есть, сколько захочет. То ли у неё конституция такая, астеническая, – раздумывал Романов, – то ли муж все соки высосал. О муже Ольги Ивановны Романов знал только то, что тот работает в бойлерной поселкового детского сада. Романов, почему-то живущий в убеждении, что у деревенских и поселковых баб все мужья горькие пьяницы, всегда готовые вынести из дома последнее, и худобу кухарки объяснил беспросветным пьянством её мужа. «Ясно, алкаш какой-нибудь, подзаборник, – думал Романов, разглядывая худосочную спину кухарки. Вытягивает из неё все, что баба здесь, у меня зарабатывает. При таком-то муже не зажируешь».
Романов съел последний остывший вареник и, осененный новой идеей, посмотрел на кухарку уже подозрительно. «А, может, они с мужем того, – он потер ладонью чисто выбритую щеку – Может, они вдвоем керосинят? На пару? Оттого и худая, как палка, от пьянства? Глупости, – поправил себя Романов, – это уже глупости. Спиртное в доме стоит на виду, а Ольга Ивановна никогда к бутылке не прикасалась».
– Как ваш муж поживает? – осторожно спросил Романов. – Наверное, все продолжает восьмое марта отмечать, женский день? Остановиться не может?
– Я бы ему поотмечала, – Ольга Ивановна переложила яичницу со сковородки на тарелку. – Выпил на праздник – и хватит.
Она поставила тарелку перед Романовым. Вытерев руки о фартук, вышла из кухни. Обиделась что ли? И черт с ней, – решил Романов. По душам с этой кикиморой все равно не поговоришь. Он прислушался: шаги на втором этаже, какие-то шорохи, женский разговор. Значит, супруга проснулась и уже о чем-то беседует с поднявшейся наверх кухаркой. У женщин почему-то темы для разговоров находятся легко, сами собой. Проглотив жареное яйцо, Романов снова уставился в окно. Снег валил и валил. Сквозь эту белую полупрозрачную пелену он наблюдал, как охранник вывел из гаража сначала джип, затем «Вольво», машину, в которой Романов ездил на работу.
Доев яичницу, он глотнул кофе и, взяв в руки хромированный пузатый кофейник, оказавшийся неожиданно легким, открыл крышку. На донышке плескалась кофейная гуща. Точно, эта Ольга не удосужилась сварить свежий кофе, разогрела вчерашний, а того и оставалось на чашку. Вот так, время болтать с хозяйкой у неё находится, а исполнять свои обязанности – тут её нет. Романов хотел крикнуть кухарку и строгим голосом сказать ей пару слов, но посмотрел на часы и передумал, уже и так за столом засиделся. Времени на то, чтобы отчитывать кухарку, ждать, когда она приготовит кофе, потом, обжигаясь, пить его, на все это времени уже не остается. Вытащив из пачки сигарету и закурив, он снова посмотрел в окно. Ольгу он отчитает завтра, живо поставит на место, а если та вздумает возражать, рассчитает её в пять минут и выставит из дома на улицу. Утренний кофе она ленится варить, думает, если хозяйка разговаривает с ней как с равной, значит, поблажки ей по штату положены, можно филонить. Романов оборвал собственный ход мыслей, сказав себе, что день впереди тяжелый, а пустяками накручивать нервы, значит, здоровье не жалеть. Ну, её к бесу, кухарку.
Стряхнув пепел в тарелку, Романов наблюдал, как из трубы соседнего, через забор, дома валит черный густой дым. Словно поселковый сторож, туговатый на ухо дядя Сережа Звонарев, живущий с многодетной семьей в просторном казенном срубе, топит печь не дровами, а старыми автомобильными покрышками. Тоже фрукт этот сторож. Отставной майор, долговязый, ещё относительно молодой мужик, а такое зловоние по участкам разводит. На редкость тупой, непонятливый. И вдобавок глухой, как пень, как колода, как Бетховен глухой. А ещё сторож.
Вот, нашелся новый объект душевного раздражения, уже не кухарка, а сторож. Романову больше не
