– Поеду, – кивнула Катька. – А ты вернешься?
Рама ничего не ответил. Он не знал ответа на этот совсем простой вопрос…
– От кого-то тут воняет женскими духами, – сказал Леха Килла, когда Рама возвратился в дом Собачихи и, вытянувшись на соломе, укрылся лоскутным одеялом. Килла снял с головы шапку, в которой спал, втянул в себя воздух. – Воняет… И уж точно не от меня. Ну, Рама, ты даешь.
Часть вторая. Молчание друзей
Глава первая
Эту ночь Виктор Ольшанский провел в дороге. До Смоленска докатили быстро. Тяжелый джип «сабурбан» с дизельным двигателем хорошо чувствовал себя и на трассе и на проселке. После Смоленска начались заморочки, в темноте проскочили нужный поворот на поселок «Сосны», где, по слухам, временно обретался кореш Кота Евдоким Вяткин. Прокатили по трассе десять километров, пока не поняли, что удаляются от цели своей поездки, а не приближаются к ней.
Сидевший за рулем шепелявый Генка Чудов по прозвищу Штанина съехал на обочину, разложив на коленях карту, долго водил по бумаге желтым от табака пальцем и шепотом поминал бога и мать. Ольшанский, открутив крышечку термоса, сделал пару глотков крепкого кофе.
– Промахнулись, – сказал Штанина. – Самую малошть. Вершт десять, не больше.
Развернув машину, он погнал ее по пустому шоссе в обратном направлении.
– Промахнулись, мать твою, – огрызнулся Толмач. – Штанина, ты совсем, что ли, горем убитый? Десять верст – это, по-твоему, самая ма-ло-ш-ть?
На заднем сиденье рядом с Ольшанским развалился другой охранник, Володя. На его морде еще не зажил штемпель, что ему поставили во время разгрома бильярдной. Володя дремал, просыпаясь на минуту, снова закрывал глаза, о чем-то вздыхал во сне.
Ольшанский волновался, как мальчишка перед свиданием с вожделенной зрелой женщиной. В эти часы и минуты ему, прежде не верившему в приметы и знаки свыше, казалось, что встреча с бумером состоится совсем скоро. Это не просто встреча хозяина машины со своей тачкой, это некий знак, символ. Когда он сядет за руль своей бээмвухи и помчится на ней к Москве, жизнь чудесным образом переменится. Неудачи и обломы последних дней, весь этот кошмар, свалившийся на голову, истерзавший душу, навсегда останется в прошлом, а впереди засветит только хорошее. Большие бабки, бильярдная на десять столов, несколько залов игровых автоматов…
Бумер приносит счастье, это давно замечено.
Свернули на разбитую асфальтовую дорогу в два ряда. Отмахав еще километров пятнадцать-двадцать, остановились возле указателя, Штанина, снова сверившись с картой, свернул на грунтовку и, жалея машину, сбавил ход. Черный «сабурбан» медленно пер по раскисшей дороге, как танк на войсковых учениях, выплевывая из-под колес гравий и жидкую глину.
– Вот это мафына, – водитель повернулся назад, глянул на хозяина, обнажив в улыбке мелкие, как у полевой мыши, зубки. Штанине, как и большинству мужчин невысокого роста, нравились огромные автомобили. – Куда требуется довезет. Есть дорога или нет – ей по барабану.
– Дерьмо твой джип, – ответил Ольшанский. – Дерьмо на лопате. На нем только в село за картошкой кататься. Ма-фы-на… Блин тебе в рот.
Ольшанский нервно засмеялся, его всегда веселила шепелявость водителя, открывающая неисчерпаемый колодец издевок и острот. Генка Чудов получил прозвище Штанина еще на заре туманной юности, когда сдуру полгода отпахал на каком-то номерном заводе фрезеровщиком третьего разряда. Станину своего фрезерного станка он называл «штаниной», так к нему и прилепилась эта кликуха. Чудов не раз пытался исправить дефекты речи, очень комплексовал по этому поводу, особенно в обществе женщин, он даже наблюдался у известного профессора, который брался лечить безнадежных пациентов. Но в случае со Штаниной медицина оказалась бессильной.
Джип еще четверть часа плелся по раскисшей дороге, объезжая ямы. Ольшанский разбудил Володю и Кешу.
– На том свете отоспитесь, – сказал он. – Подъезжаем.
С самого раннего утра на душе у Евдокима Вяткина по кличке Вятка было неспокойно. И откуда взялась в сердце эта заноза, он понять не мог. Поднявшись с железной койки, к изголовью которой в морозные ночи примерзали волосы, Вятка залез в ватник. Вышел на веранду; сполоснул морду студеной водой из железного рукомойника, глянул на часы с потертым ремешком. Половина шестого утра.
Топить дом сейчас, попусту расходуя дрова, не имело смысла. И так дров в поленнице осталось едва на неделю. В семь часов они вместе с местным мужиком Аркадием Васильевичем Огладиным должны выйти на лодке, пройти по реке на моторе километров пять, а то и все семь и на рыбном месте, о котором тут не всякий знает, раскинуть сеть. Улов ожидается не самый хилый, но для Огладина рыбалка – скорее спорт, чем добыча рыбешки. Если протопить дом сейчас, то к возвращению, а вернутся они неизвестно когда, самое раннее – уже затемно, дом успеет выстудиться.
Когда на крыльце затопали тяжелые сапоги, Вяткин зажег верхний свет и растворил дверь, пропуская раннего гостя на веранду. Огладин поставил в углу здоровенную сумку с навесным мотором на двадцать лошадей.
– Ты так и пойдешь? – спросил Огладин. – Нацепил бы на голову какую-нибудь пидорку. Пока топал до тебя, чуть ветром не сдуло.
– Найду что-нибудь.
Вятка снял с гвоздя кепку из букле. Надевать не стал, бросил на стол, наперед зная, что сию минуту они в дорогу не тронутся. Присев к столу и расстегнув куртку, Аркадий Васильевич вытащил из-за пазухи бутылку водки, газетный кулек с сушеной рыбой и три ломтя ржаного хлеба. Вятка занял второй стул, он думал о том, что душевное беспокойство, как зубная боль, почему-то не проходит. Но о чем беспокоиться? Дюралевую лодку вчера вытащили на берег, ее река не унесет. Сеть и прочие снасти спрятаны в тайном месте в камышах. Ни одна собака не найдет. Навесной мотор вон он, в углу. Так о чем же тревожиться?
Сковырнув пробку клинком самодельного ножика, Огладин плеснул в стаканы, чокнувшись, вылил в горло водку и, посыпав солью ломоть хлеба, закусил. В такую рань пить Вятке не хотелось, но таков уж рыбацкий ритуал, заведанный Василичем, и вся болтовня о вреде пьянства – пшик. Огладин, не теряя
