это тоскливое, мрачное настроение создавали странный контраст обнаженной девушке на полотне. Белое на белом. И черные косы, и темные тени вокруг глаз, змеистый печальный абрис темных губ...
Этот портрет был в сто тысяч раз прекраснее и страшнее того, детского портрета, где Карасев изобразил Дусю на цветущем лугу, в легком газовом платье. Новая Дуся была другой. Более настоящей, что ли? Карасев как бы вытянул на поверхность ее истинную суть. Какую? Очень просто – быть погибелью для мужчин. Еще одна разрушенная Троя...
Пожалуй, Карасев даже перемудрил с тенями – глаза на портрете казались еще огромнее, еще мрачнее, еще прекраснее. И в легких завитках непокорных волос, выбившихся из общей массы, как будто появился отблеск красного, словно отражение далекого пожара. Демон в женском обличье.
Нет, не демон... Андрей вдруг почувствовал, что не может оторвать глаз от портрета. Вот чего добивался старый сатир, вот к чему велись все его искусительные речи – он хотел нарисовать Дусю именно такой. И он сделал это очень хорошо. Он настоящий художник.
А сама Дуся Померанцева? Она заслужила, чтобы был навеки запечатлен ее образ, чтобы и потомкам стало ясно, отчего была разрушена Троя. И ничего стыдного не было в ее наготе. Белоснежная, играющая голубыми тенями кожа выглядела несокрушимее стальных доспехов. Зачем одежда, если красота является самой надежной защитой?
Плохо только одно – вдруг понял Андрей. Дуся не может принадлежать ему. Это же очевидно! Такой красотой никто не может владеть, тем более он, жалкий, ничтожный человек. Монах. Его удел – молиться. Шептать благодарение богу, что мир посетило столь совершенное существо. Нет, Дуся была даже не человеком, а чем-то вроде ангела...
В этот самый момент Андрей окончательно понял, что потерял ее. Нет никакой надежды, что когда-нибудь она станет госпожой Калугиной. Чушь, бред, ерундистика... И он не имеет права чего-то требовать от нее. Ревновать, диктовать условия, срывать поцелуи украдкой...
Наверное, под ногой Андрея скрипнула половица. Или он не заметил, как с губ его сорвался легкий всхлип, сдержанное рыдание... Карасев обернулся с занесенной над холстом кистью, раздраженно скривив лицо.
– Что? – испуганно вскрикнула Дуся. – Кто там?
Дольше скрываться было нельзя – Андрей распахнул дверь и сделал шаг вперед. Он смотрел только на портрет.
– Что за наглость?! – яростно проскрипел Иван Самсонович. – Я же просил меня не беспокоить... Семен, дурак, опять забыл закрыть дверь! А вас, молодой человек, сюда не приглашали...
Бледный ноябрьский свет лился из широких окон, Дуся закуталась в полотно и молча смотрела на Андрея печальными испуганными глазами.
– Ты не понимаешь... – наконец прошептала она. – И вообще, ничего же такого... Это искусство! Господи, Андрей, да что с тобой?
Вероятно, у него было такое лицо, что Дуся не стала раздумывать и бросилась к нему, кутаясь в драпировочную ткань, изображавшую снег.
– Нет! – с ужасом произнес Андрей, протягивая вперед ладонь, но было поздно – Дуся бросилась ему на шею, он ощутил гибельное прикосновение ее обнаженного тела. Но если им нельзя владеть, то и прикасаться к нему нельзя!
– Евдокия Кирилловна! – вопил Карасев. – Вы разрушили всю композицию, я теперь эту тряпку сто лет не разложу как надо... Без ножа режете!
– Не надо, – сказал Андрей, отталкивая Дусю. – Все в порядке. Я все понимаю... Потом... потом поговорим!
Он не помнил, как выбежал из дома Карасева, как мчался по скользкому снегу к своему дому. Дуся не могла принадлежать ему. Так зачем жить без нее, зачем корчиться в муках еще каких-нибудь лишних сорок-пятьдесят лет, наблюдая за ней издалека, умирая от ревности – ко всем и ко всему? Они были правы – жалкий студентишка...
Дальнейшего он тоже не помнил – как оказался на своей квартире, как достал нож. Умереть надо было наверняка. Он вскрыл себе вены и – чтобы уж наверняка – шагнул на карниз, оставляя за собой красный след. С высоты пятого этажа ему показалось, что это не земля летит ему навстречу, а он сам поднимается к небу, туда, где нет Дуси Померанцевой... Ему как можно скорее надо было туда, где ее нет...
* * * Он не умер. Как мрачно пошутил лечивший его доктор, потомственный нигилист, ведший свою родословную, вероятно, от самого Базарова, «вся кровь не вытекла, а земля оказалась слишком мягкой».
Травмы Андрея были серьезны, но никакой опасности для жизни не представляли. Гораздо хуже было другое – рассудок его словно помутился. Он кричал и просил для себя смерти. Он говорил только об одном – что ему надо поскорее уйти отсюда.
В самом деле, боль физическая не имела для него никакого значения, он воспринимал ее даже с радостью – как средство не думать о его бывшей возлюбленной, Дусе Померанцевой. Но стоило боли немного утихнуть, как перед ним появлялось бледное личико с тенями вокруг огромных глаз, прекрасное до ужаса, – и он готов был на все, чтобы не видеть его...
Что же касается самой Дуси, то она после этого несчастья, случившегося с ее названым братом, едва не сошла с ума. Она прибежала домой от Карасева и, дрожа, заперлась в своей комнате. Мария Ивановна недоумевала, но тут пришло страшное известие – Андрей в больнице, на грани жизни и смерти (тогда еще не было известно, что травмы Андрея не представляют серьезной опасности). Дуся открыла дверь и произнесла: «Это я виновата». Срочно вызвали из театра Кирилла Романовича и на всех парах помчались в больницу. Померанцевы до сих пор считали Андрея за сына и весьма беспокоились о его судьбе.
Рыдая и заламывая руки, Дуся призналась, что они с Андреем тайно обручены, но этим утром поссорились (у нее хватило ума не рассказывать о сеансах у Ивана Самсоновича, где она позировала ню).
