Я словно видела все это впервые, и чем дальше, тем сильнее дом мне нравился. Здесь жил Саша. Здесь все было пропитано прошлым, и, если напрячь воображение, можно было с легкостью представить, что сейчас на дворе какой-нибудь пятидесятый или шестидесятый год...
У Нины Ивановны было огромное количество банок, баночек и прочих сосудов, в которых хранились всевозможные варенья и соленья. Варенья припасено больше – Сашина мать была явной сладкоежкой, и мне это тоже казалось почему-то очень привлекательным.
И лишь новенький современный телевизор с внушительным экраном немного портил общее впечатление, словно напоминая о том, какой год сейчас на дворе. Но его, этого вестника третьего тысячелетия, «усмирял» мраморный пожелтевший слоник, стоявший сверху, посреди кружевной квадратной полянки, один угол которой чуть-чуть свешивался на экран.
Красный абажур бросал отсветы на все, но мне этот свет не казался тревожным вопреки распространенному мнению. Он был уютным и праздничным.
Золотой чай плескался в чашках с тонкими фарфоровыми стенками, потускневшие мельхиоровые ложечки лежали возле хрустальных розеток с вареньем, которое рубиново рдело в них...
Я совсем некстати вспомнила Дениса. Скорее всего, именно из-за этих рубиново-гранатовых красок, преломлявшихся в хрустале. Как бы вернуть ему чертов браслет, в то же время не связываясь с ним напрямую? Наилучшим вариантом было встретиться с Ромой Пеньковым и передать браслет через него.
Денису здесь бы точно не понравилось. «Мещанство... – презрительно сказал бы он. – Пусть эти слоники хоть тысячу раз входят в моду и выходят из нее, все равно – мещанство. А варенье, Лис!.. Отвратительное варенье в чудовищных количествах, которым запасаются скучные провинциалы! В нем же не осталось ничего полезного, одни углеводы...»
Я так хорошо изучила Дениса, что почти дословно могла угадать, как бы он охарактеризовал то место, в которое я попала. Денис был рядом, как я ни гнала его из мыслей. Призрачным контуром он сидел в небрежной позе на диванчике, покрытом тигровым покрывалом, положив ногу на ногу, и сквозь зубы отчитывал меня. «Лис, как ты можешь это терпеть... Посмотри вокруг – старье, которое давно пора выбросить на помойку, вместе с этими уродливыми мельхиоровыми ложками и скатертью с бахромой! А этот твой Саша... Он что, не состоянии преобразить свой отчий дом, купить матери новую обстановку?»
– Здесь так уютно... – пробормотала я, накладывая себе еще вишневого варенья.
– Тебе хорошо, да? – радостно сказал Саша, поцеловав мне руку. – Мамочка, ей у нас хорошо...
– Мне самой здесь очень нравится, – серьезно прошептала Нина Ивановна.
И снова я будто услышала голос Дениса: «Лис, ты посмотри – старухе сложно ухаживать за домом – он забит ненужным барахлом, которое приходится чистить, проветривать и протирать. Надо все выкинуть и купить новую мебель – удобную и функциональную, которая почти не требует ухода. А эти кружевные салфетки... Боже мой, Лис, я бы ни за что не зашел в дом, в котором есть такие салфетки!»
Не знаю – возможно, из чувства противоречия своему незримому оппоненту я осталась в доме Нины Ивановны до конца Рождества.
– Мы славно провели время здесь... – сказала я Саше по окончании рождественского вечера, когда мы собирались ложиться спать.
– Потому что мы вместе, – тут же откликнулся он. – Мы целую неделю не расстаемся.
Он сидел рядом на старой пружинистой кровати с шишечками и слегка подпрыгивал, отчего меня качало, словно на волнах. Я полулежала, опершись на руку, и смотрела на своего жениха. Саша улыбался весело и беззаботно.
– Саша, не тряси меня, а то у меня уже начинается что-то вроде морской болезни, – остановила его я. – Ты вот лучше скажи...
– Что? – живо переспросил он, тут же перестав дурачиться. Меня всегда поражало, как он откликается на любое мое слово. Это чрезмерное внимание, признаюсь, иногда даже пугало. «Не люби меня так сильно, – хотелось мне иногда сказать ему. – Будь немного спокойнее! Ты слишком открыт и беззащитен, когда вот так смотришь на меня...»
– Ты веришь в бога? – вдруг спросила я, уж сама не знаю почему. Наверное, причиной был сегодняшний праздник, который, кстати, мы и не отмечали особо.
– Верю, – легко кивнул он. – Ты хочешь венчаться, да? Я ничего не имею против... Правда, я сто лет не был в церкви!
– Нет-нет, я не к тому спросила... – пробормотала я, откинувшись назад. – Просто хотела узнать, согласен ли ты с тем, что вся наша жизнь подчинена незримым законам, по которым добро всегда вознаграждается, а зло неизменно бывает наказано?
– Согласен, – сказал он и лег рядом, прижав меня к себе. – Нет, правда!
– А многие не верят. Говорят, что это все придумано для утешения, – пробормотала я. – Это слишком хорошо, чтобы быть правдой...
– Нет, я действительно верю, – сказал он упрямо. – Просто иногда наказание отодвинуто во времени.
– А добрый поступок, который, бывает, так и не оценил никто... Вот, например, жил такой доктор Гез, лет сто назад... Святой человек – он основал больницу, лечил людей, помогал им и знаниями, и своими деньгами, поскольку был очень богат. Он даже каторжникам помогал и беглым преступникам. И даже тем, кому все остальные отказывались протянуть руку. И что же?
– Что? – с интересом переспросил Саша.
– Умер в нищете и безвестности, никому не нужный. Кажется, его похоронили на Немецком кладбище, а на могиле написали его собственные слова – «Спешите делать добро». Ты знал про доктора Геза?
– Нет, – со стыдом признался Саша, – хотя слова эти раз сто слышал... Я думаю, на самом деле он был счастливым человеком, потому что делал то, что ему подсказывало сердце.
– Но умер-то он в полной нищете и забвении!
