решимости и прийти к тебе...
«Вот уж не думала, что Шурочка готова удавиться из-за бутылки коньяка. Случайная встреча! – язвительно подумала я. – Хотя черт его знает... а вдруг и правда случайная. Он говорил только обо мне! Шурочка умеет направить собеседника в нужную сторону. «Он твоя судьба, ты его судьба!» Зомбирует людей с помощью всяких психологических штучек... Про эти штучки всякий дурак знает, они в любом журнале расписаны – как располагать к себе людей, как влиять на их мнение... Только единицы решают повторить их на практике. Серж попался на эту дешевую уловку. Да мне и две бутылки не жалко ей отдать, подумаешь!»
Я злилась на Шурочку, но не могла не признать очевидного – Серж действительно хотел видеть меня. Если б не хотел, никакие разговоры на него не подействовали бы, наверное. Я злилась потому, что сама теряла голову в его присутствии и никакие спасительные мысли о Мите, о его бесконечной преданности мне на меня не действовали.
– И давно ты понял, что любишь меня? – уныло поинтересовалась я.
– Я всегда любил только тебя. Давно, давно, сколько себя помню. Маленькая Беатриче с букетиком роз, веснушки и солнце в глазах... Тебе было семь лет тогда. Осень, первое сентября...
Надо отдать должное Сержу – он всегда отличался начитанностью. Сравнение с Беатриче очень меня подкупило. Впрочем, я никогда не забывала главного.
– А как же Шурочка? – ехидно спросила я.
Трамвайчик сделал поворот по изгибающемуся руслу Москвы-реки, я закрыла глаза от бьющего прямо в глаза солнца. Как же красиво он говорит...
– Шурочка – просто пережиток подросткового возраста. Вспомни, Данте всю жизнь любил свою Биче, что не мешало ему быть женатым на другой женщине, быть почтенным отцом семейства... Жизнь души и жизнь тела часто не совпадают. Я совсем недавно это понял и решил достичь гармонии.
Все это немного походило на бред сумасшедшего. Меня так и подмывало сказать в ответ что-нибудь язвительное, но сдерживало одно обстоятельство. Я вдруг вспомнила единственный наш полноценный разговор с Сержем, когда он в десятом классе встретил меня после школы и сказал, что я похожа на весну. Да, он подрулил ко мне с единственной целью – разузнать что-нибудь о Шурочке, ведь я была ее соседкой по парте, но говорил он со мной так мягко, так приязненно, словно в глубине души у него действительно пряталось ко мне нежное чувство, но он был слеп тогда и любил то, что считалось возможным любить в то время. Такие Шурочки, наверное, действительно как подростковая болезнь... Они ходят королевами в юности, а потом их время кончается. Быстро увядает ранний первоцвет.
– Что мне тебе ответить? – сказала я, невольно повторяя слова одной из своих театральных героинь. – Я не знаю пока... Любовь – такое нежное чувство, что его лучше не стирать лишний раз словами. Потом, как-нибудь, когда не говорить уже будет нельзя... Поверь, мне тоже есть что тебе сказать.
Вместо ответа он отставил в сторону, на свободное сиденье, бутылку с едва пригубленным пивом и обнял меня. Если на его прежние жгучие поцелуи я еще как-то умудрилась отреагировать более или менее сдержанно, то перед таким тесным контактом устоять не смогла. Словно какая-то невидимая плотина прорвалась в моей душе. И не надо было уже больше сдерживаться, говорить язвительные фразы и казнить недоверием – я полностью доверилась этому человеку, о котором думала большую часть моей не такой уж длинной жизни.
Мы проплывали мимо Нескучного сада, одного из прелестных уголков Москвы. Пейзаж был самый обыкновенный – гранитная набережная, скамейки вдоль нее, бронзовая фигурка ныряющей пловчихи, плотная полоса деревьев, но, наверное, притягательность того или иного места заключается не столько в его красоте, сколько в особой его магии, которую не увидеть глазами, но которая всегда ощущается.
– Хорошо, наверное, в Нескучном саду... – сказала я, не отрывая глаз от берега.
– Так в чем же дело! – с воодушевлением ответил мне Серж. – Сейчас остановка, причалим – прогуляемся.
Пароходик пришвартовался, молоденький матрос перекинул деревянные мостки на берег, протянул мне загорелую крепкую руку:
– Всего хорошего.
– Спасибо, – машинально поблагодарила я, Серж был рядом.
– А я вас узнал! – крикнул мне вслед матросик. – Вы в моем любимом фильме играли деревенскую девушку. В жизни вы еще лучше!
Я улыбнулась беспомощно – все это было ужасно приятно, но больше меня волновал Серж. Он глядел на меня своими голубовато-серыми глазами, в которых отражалось перевернутое небо, и, кажется, был особенно доволен оттого, что меня узнают. Он осторожно вел меня под локоть, как будто я была бог знает какой драгоценностью, и его прикосновения волновали меня необычайно – в ладонях обожаемого мужчины всегда заключено электричество.
– Здесь очень хорошо, правда? – сказал Серж, оглядывая открывшийся перед ним пейзаж слегка затуманенным, подернутым слезой умиления взглядом.
– Да. В общем-то, это была твоя идея...
На аллее недалеко от набережной катались роллеры. Возле старого пруда, заросшего ядовито-зеленой тиной и пахнущего густыми чернилами, обнималась какая-то парочка. И все – больше никого в парке не было. Какая-то сонная, светлая тишина гуляла между деревьев, будто время здесь остановилось навеки. Наверное, лет десять назад все здесь выглядело точно так же – с этим оттенком томного умиротворения, и так же пах тиной пруд, и так же, едва слышно, но в то же время отчетливо, шелестели листья на деревьях, словно кто-то рядом читал стихи вполголоса.
Мы упустили то время, но сейчас оно вернулось к нам...
– Я купил кассету с тем фильмом, в котором ты снималась, я даже записал рекламу с обувью...
– Зачем?
Серж засмеялся негромко, значительно, показав крупные острые зубы – а я их даже не помнила, ведь он улыбался достаточно редко. Этакий изнеженный, искушенный герой портрета кисти Обри Бёрдслея, интеллектуальное порождение стыка веков, вечный юноша, недоступный и чувственный, не веселый и не
