Немного в стороне, за деревьями, на которых еще трепетала последняя желтая листва, которую не успел сорвать ветер, он увидел нечто знакомое.
– Что за ерунда? – с раздражением пробормотал он, вытягивая шею.
В ярком солнечном свете, на небольшом постаменте стояла мраморная скульптура, и тени от листвы и качающихся ветвей скользили по ней, заставляя неуловимо меняться, словно мраморное изваяние было живым. Терещенко вытаращил глаза.
Увиденная картина была до боли знакома ему – именно она заставляла его все последнее время думать и переживать. Только они немного ошиблись с Барминым в трактовке…
Мальчик с крылышками за спиной был не Купидоном, не богом любви, а обычным ангелом смерти, которых так часто можно встретить над старинными могилами. Необычным же было то, что фигура почти фотографически точно повторяла рисунок Елены Качалиной – ангел в бликах и тенях то смеялся, то плакал, и вообще, все выражение его переменчивой мордашки было для Федора Максимовича… как бы родным. Терещенко почти забыл о смерти Славика и теперь, приоткрыв рот, с испугом и недоверием, глядел на надгробное изваяние, точно ожидая, что мраморный ангел сейчас слетит со своего постамента – и прямо в его, Терещенко, сторону.
«Что же Елена хотела сказать мне своим рисунком? – мелькнуло в его голове. – Что за ребус, ее картина? Как теперь мне истолковать вот это? Боже, боже! Все так просто, оказывается. Только нам с Барминым такой вариант почему-то не пришел в голову. Потому что о смерти вспоминаешь редко, человеческая психика склонна оберегать себя… Не любовь, а смерть. Вот что она мне предсказала, гадкая девчонка!»
Теперь Федор Максимович ненавидел Елену, что было совсем не свойственно его гуманистической натуре, но повод оказался вполне веским. Она так жестоко обошлась с ним – подарила ему ангела смерти вместо той любви, которую он ждал всю жизнь.
«Стоп, стоп, не надо усугублять! – попытался успокоить себя Федор Максимович, не замечая, как его ногти царапают мягкую древесину скамеечки, оставляя в ней глубокие борозды. – Не надо усугублять, надо отстраниться и подумать о чем-нибудь хорошем… Но о чем хорошем в таком месте можно думать!»
Он просто глаз не мог оторвать от мраморной скульптуры, и чем дальше, тем определеннее она казалась тем самым объектом, который послужил натурой для Качалиной. «Может быть, она знала об этом кладбище? Специально пришла сюда и нарисовала… Ведь весь этот участок… уже не помню, сколько гектаров… выкупила наша фирма, здесь должны лежать все наши. Ах ты, боже мой, ведь и я тоже! – Терещенко весь вспотел, и в животе у него нехорошо заурчало. – Но откуда она могла знать? Я ведь сразу заметил в ее рисунке что-то знакомое, – задним числом припомнил он. – В прошлом году мы хоронили Беликова, и я был здесь… Я – известный, богатый человек, многие желают мне зла, может быть, это был чей-то изощренный план – уморить меня подобным образом?»
Терещенко убеждал себя, однако все-таки не мог поверить до конца в такой вариант. Он помнил глаза Елены, холодные, но не злые. Он помнил невнятную, чуть шепелявую скороговорку Бармина, обаятельную мордашку Славика, еще какие-то лица… Они не лгали, они не могли придумать этот зловещий декаданс, все сложилось одно в одно само собой, без чьих-то специально приложенных усилий.
«Сейчас я встану и подойду ближе, – сказал себе Терещенко. – И увижу, что ничего особенного в этом ангеле нет, что он только отдаленно напоминает рисунок, а на самом деле ничего общего…» Но ноги вдруг отказали Федору Максимовичу – разыгравшееся воображение неожиданно нарисовало перед ним новую жуткую картину – вот он подходит к той могиле, вглядывается в надпись на надгробной плите и видит… свое имя. Дата рождения и дата смерти… Сегодняшний день!
Терещенко нащупал стальную фляжку с крепчайшим кубинским ромом (пижонского «Джонни Уокера», которого предполагалось носить в таких фляжечках, он не признавал), дрожащими руками отвинтил крышку и сделал несколько изрядных глотков.
На миг он почувствовал себя лучше, ром произвел на него ошеломляющее действие. Федор Максимович встал и сделал несколько шагов по направлению к ангелу. Но затем произошло нечто странное – ноги вдруг перестали его слушаться, а сердце затрепетало слабо и прерывисто. Тысяча мыслей в это время теснились в голове Федора Максимовича – во-первых, то, что он открыл для себя, что не способен к любви, что он в своем роде чудовище, урод, во-вторых – странное совпадение рисунка и могильного надгробия, в-третьих, было безумно жаль Славика… Дальше шли мысли рангом помельче, тем не менее так или иначе касавшиеся этих трех главных. Падая, Терещенко продолжал размышлять, и само падение на связки венков, которыми была покрыта могила его бывшего порученца, как-то не особенно его удивило. И лишь когда он увидел над собой ослепительно синее, ледяное небо, он догадался, что неплохо бы позвонить шоферу, который дожидался его за воротами кладбища.
Непослушной рукой Федор Максимович достал из кармана сотовый, с усилием нажал несколько кнопок…
– Петренко?
– Да, Федор Максимович?
– Ты вот что, голубчик…
Терещенко вдруг опять глубоко задумался. Он знал, что сейчас ему необходимо сообщить Петренко нечто важное – очень важное! – но не смог сообразить, как вычленить из хаоса, который царил сейчас у него в голове, то первостепенное и абсолютное, о чем никак нельзя умолчать.
«Я неспособен к любви», – хотел он сообщить Петренко, но потом догадался, что шоферу это знать вовсе не обязательно. Да и вообще, тот может истолковать сообщение как-нибудь превратно, унизительно для достоинства Федора Максимовича.
– Федор Максимович? – раздалось из трубки.
– Очень холодно, – пожаловался Терещенко и тут же обругал себя за несообразительность. – Да! Петренко, я вот что тебе… Ты помнишь ту картину? В кабинете…
Затем Федор Максимович опять глубоко задумался, подыскивая нужные слова. Надлежало просто и лаконично рассказать Петренко о том, какой двоякий, оказывается, смысл заключался в творении Елены Качалиной, ведь Петренко совсем ничего не понимал в искусстве – он был майором в отставке.
…Спустя минут семь Петренко нашел своего шефа лежащим в глубокой прострации на одной из могил – одной рукой тот сжимал трубку сотового, а другой ощипывал цветочные лепестки из венка, на котором лежал. В воздухе остро пахло кубинским ромом.
Майор в отставке сработал очень оперативно – взвалил Терещенко на плечи, добежал со своим бесценным грузом до машины и повез его в элитную больницу, услугами которой в последнее время Федор Максимович так самоуверенно пренебрегал.
На все ушло совсем немного времени – Терещенко еще дышал, когда его принялись реанимировать с помощью разнообразной элитной аппаратуры, которой по Москве единицы. Но все усилия оказались безуспешными. Он умер, и в скором времени благообразный врач со всеми мыслимыми и немыслимыми степенями и наградами, которые только возможны в медицине, рассказывал его жене, царственно промокающей платочком глаза, что «в этом возрасте… мужчины… при такой ответственной работе… немудрено, что сердце…».
Потом в идеально чистом и сияющем кафелем морге тело Терещенко после бальзамирования приводила в порядок одна из высокооплачиваемых работниц – протирала специальным американским составом, укладывала волосы, накладывала легкий румянец на щеки и мочки ушей, чтобы и после смерти Федор Максимович выглядел пристойно.
– Какой красавец, какой мужчина… – сокрушенно бормотала немолодая женщина, бережно расчесывая седые височки покойного бизнесмена. – И что ж их так косит-то! Вот, давеча привозили директора концерна – так того прямо в сауне застрелили…
Она старалась не напрасно – Федор Максимович выглядел таким счастливым и успокоенным, каким никогда не выглядел при жизни.
– Привет будущему папаше! – услышал за спиной Игорь и быстро обернулся. – Что, испугался? Извини, я не хотел…
На ступеньках сидел Костя и пил из большой пластиковой бутылки яблочный сидр – напиток внешне безобидный, но перемешанные в нем градусы обладают взрывной силой.
– Ты знаешь? Хотя… Тебя что, домой не пускают?
