Я попытался выдохнуть, выкинуть из себя спертый, бесполезный воздух, что был в легких, с криком, изо всех сил, как можно резче!
И это сработало. Мышцы грудной клетки включились. Раздвинули ребра, и я с всхлипом втянул воздух – полную грудь чудесного, пьянящего, свежего воздуха…
Минуту я не мог надышаться, мне казалось, что мышцы вот-вот снова выключатся. И я следил за своими чувствами, старательно вдыхал и выдыхал, вдыхал и выдыхал.
Пока не поверил, что это не случайность.
Я могу дышать. Сердце билось быстро и тяжело, но ровно.
Перед глазами прояснялось. Я даже мог двинуть рукой, чтобы прикоснуться к затылку.
Я ждал, что рука провалится – на затылке я чувствовал лишь онемелую хрупкость, но под пальцами оказалась кость. Твердая и гладкая. Хотя и липко все от крови…
Чертова сука лежала на стуле, ее голова бессильно свесилась через край сиденья, золотистые волосы стекли вниз пологом… и ее рука. Лежала на спинке стула в каких-то сантиметрах от моих пальцев. Слишком близко.
Очень медленно и осторожно – вдруг мышцы подведут меня, рука дернется и… к черту, к черту! Не отрываясь от спинки стула, я скользнул пальцами по дереву, прочь от ее руки. И только потом решился приподнять свою и отвести вбок, чтобы опереться о пол.
И тут же стиснул зубы, чтобы не взвыть, – сотни колючих иголочек воткнулись в кисть изнутри, забегали, жаля тысячами укусов…
Я дернулся вбок, унося вес с руки. Замер, удерживая ее над полом, боясь даже коснуться его и тем вызвать новую атаку жалящих игл. Их укусы затаились, но не исчезали. Сидели в руке гудением ос, готовых к атаке при малейшем движении.
Так бывает, когда отсидишь ногу. Шалят нервные окончания, когда через пережатые сосуды к ним начинает поступать свежая кровь, несущая кислород, и возвращается чувствительность после онемения. Так бывает.
Но у меня никогда не было этого с рукой – и так сильно!.
Я сидел, опираясь на левую руку, и боялся даже шевельнуть правой. Я смотрел на нее, и мне не нравилось, что я видел. Совсем не нравилось. Мне казалось, что я держу руку неподвижно, но мои пальцы дрожали. Запястье совершенно неподвижно, а пальцы крупно дрожали.
Только я совершенно не чувствовал этого! Мне казалось, что мои пальцы совершенно неподвижны. Их покалывает, да, но они неподвижны. Я
Старик, когда его коснулась одна из таких жаб, он…
Я мотнул головой, прогоняя мысль.
Спокойно, спокойно. Может быть, это так же, как с дыханием. Скоро пройдет. Наверняка пройдет!
Должно пройти.
А кроме того, я просто не могу сделать то, что тогда сделал Старик. Потому что мне нужно предупредить Гоша и Бориса. Я должен предупредить их, чтобы не совались к моргу.
Тело жабы казалось хрупким, ссохшимся – ее кровь расползалась по полу огромной черной лужей, но с этими тварями никогда нельзя быть уверенными. Ни в чем.
Очень осторожно, чтобы не задеть ее, я боком протиснулся мимо нее и стула, вдоль стены, вдоль стола…
Ух! Вылез!
Ноги подрагивали. Опираясь плечом о стену, я пятился вдоль стены, пока не отошел от тела суки метра на три.
Бежать, бежать отсюда прочь…
Борис, Гош…
Но было и еще кое-что.
Тогда, у двери, когда я стоял на крыльце… Что говорил усатый за дверью? Одну пулю он выдержит – так? Говорил он что-то такое…
Выходит, в него стреляли и до этого?
И может быть, стреляли охотники. Такие же, как я.
Или не охотники. Мало ли, кто и когда мог в него стрелять…
Но мне очень хотелось верить, что стреляли охотники. Такие же, как я. Очень хотелось верить, что мы не одни. Что не только нам в Смоленске повезло, но и где-то еще стайки охотников чистят мир от этих чертовых сук. Пусть редкие, малочисленные, но что-то делающие. Все, что в их силах…
Точнее, делали. Если они в него стреляли, а он остался жив… Черт бы его побрал! Если остался жив
И все-таки для усатого и суки было сюрпризом, что мои пули не простые. Жаба, кажется, почувствовала, что усатого не простой пулей зацепило. Но он ей не верил.
Потому что не знал, что так бывает?
Это меня и спасло.
