— Хорошо-то как, — сонно говорит Пенни, закинув ногу мне на бедро и положив мне на грудь ладонь с широко раздвинутыми пальцами.
— А теперь объясни мне, — говорю я. — Только по-честному. Я хочу правды.
— Ты о чем?
— Почему мою жену потянуло налево?
— Потому что она сука.
— Да ладно, не жалей меня, скажи как есть.
Пенни откидывается на свою подушку и снимает с меня ногу. Я возвращаю ее ногу на прежнее место. Мне приятно лежать с ней так.
— Мой скромный опыт подсказывает, что женщина редко уходит из-за того, что ей плохо в постели. Но в постели становится плохо, когда разладилось что-то другое.
— Ты правда так думаешь?
— Нет. Просто у него член как у слона.
— Да, наверно.
Пенни смеется:
— Джад Фоксман. Голый. В моей постели. Сюр.
— Сюр — моя новая реальность.
Она целует меня в оба глаза и обнимает так, что я готов заплакать. Надо бы сказать ей о ребенке. Пора. Сейчас скажу.
— Джад Фоксман.
— Что?
— Ничего. Просто мне нравится повторять твое имя.
Пенни прижимается ко мне еще теснее и кладет голову мне на плечо, в ложбинку у шеи. Повторив мое имя несколько раз, она блаженно засыпает. Я успеваю только открыть рот — хочу сказать одно, другое, третье, но в итоге остаюсь просто лежать. Самый одинокий человек на всем белом свете.
На дорожке перед домом ругаются Венди и Барри. Вернее, Венди кричит, размахивает руками, а Барри молча слушает, отгоняя комаров, и ждет, когда она даст вставить слово. Я часто размышляю над тем, что удерживает их вместе, что не позволяет разрубить этот безжизненный тупиковый союз. Но куда уж мне понять их случай, если я и в своем бесславном браке ничегошеньки не понимаю.
— Детка, прости, уже двенадцатый час, — произносит Барри. — Я должен быть там лично, иначе сделка не состоится. Вся работа насмарку.
— В семье траур. В твоей семье. Неужели они не поймут?
— Поймут. Но выпасть из жизни на семь дней я не могу. Я им нужен.
— А как же семья? Ты нам тоже нужен.
— Я это и делаю для своей семьи.
— Старая песня. Обрыдло уже!
Я вылезаю из машины, и они тут же смолкают.
— Где тебя носит? — спрашивает Венди.
— Мозги прочищал.
— Ты даже не предупредил никого, что куда-то уезжаешь!
— На то была причина.
— Какая?
— Не хотел.
Барри фыркает. Опрометчиво, надо сказать. Венди переводит на него гневный взгляд, а я, пользуясь моментом, проскальзываю мимо них в дом.
Мама с Линдой в гостиной, за маленьким столиком, играют в скрэббл и пьют чай. Пол, Элис и Трейси на диване, смотрят шоу Джона Стюарта. Филипп, на полу, роется в картонной коробке из-под обуви — разбирает старые фотографии. Едва я появляюсь на пороге, все взгляды устремляются на меня. Элис улыбается, но я не могу на нее смотреть, не могу находиться с ней в одном помещении. Из монитора в прихожей доносится ор Серены, но, похоже, это никого особо не заботит.
— Где ты был? — спрашивает мать.
— Там и сям.
— Не увиливай. Скажи прямо, что не хочешь отвечать на мои вопросы.
— Я не хочу отвечать на твои вопросы.
— Но мне все-таки интересно… Ты виделся с Джен?
— Виделся.
— И что?
— И теперь иду спать.
Элис бросает на меня многозначительный взгляд, а я тут же пытаюсь вспомнить, запирается ли дверь в подвал.
— Гляди, какая фотка! — говорит Филипп.
Я присаживаюсь возле него на корточки. На фотографии мне лет одиннадцать, Полу двенадцать, Филиппу два, и мы с Полом перекидываем его друг дружке, как мячик, в этой самой гостиной, двадцать с чем-то лет назад. Филипп обожал так играть, заливисто хохотал и широко распахивал глаза, когда летел от одного старшего брата к другому.
— Вот сюда погляди! — Филипп тычет пальцем с самый угол фото. — Видишь, в серванте!
Сервант двустворчатый, за стеклянными дверцами мамин хрусталь и фарфор.
— Не вижу. Ты о чем?
— Посмотри на дальнюю дверцу. На стекло.
Пялюсь, ничего не вижу, почти сдаюсь, но вдруг понимаю, что в стекле видно отражение — лицо и руки. Из-за фотоаппарата нам улыбается папа… Сервант по-прежнему стоит у стены в гостиной, и я невольно перевожу взгляд на настоящие стеклянные дверцы… Филипп улыбается.
— Я тоже туда посмотрел, — говорит он.
— Тень отца Гамлета, — отзываюсь я.
— Я тут проснулся среди ночи, и мне показалось, он вышел из кабинета, — подхватывает Филипп.
Когда Филипп был маленьким, он вешал на себя сумку с игрушечными инструментами и стоял рядом с папой, пока тот что-то чинил. «Компрессор сдох», — торжественно повторял он, сияя от собственной значимости. Такой был прикольный малыш! Мы все его обожали. Помню, я даже в те времена с ужасом думал о том, что он тоже вырастет.
Бедная Серена по-прежнему надрывно кричит наверху. Я наклоняюсь к Филиппу, ерошу его шевелюру и говорю:
— Пойду наверх, успокою ребенка.
— У них принцип: наревется — уснет, — замечает мама.
— Похоже, не помогает. — Я встаю и направляюсь к лестнице.
Филипп смотрит мне вслед.
— Джад, — окликает он.
— Что?
Он ухмыляется:
— От тебя пахнет трахом.
Стоит мне взять Серену на руки — она тут же умолкает. Девочка в розовой пижаме, лысенькая, как старый старичок, только по периметру темнеют волосики. Мне она кажется совершенно невесомой.
— Ну, хватит реветь-то, все хорошо… — тихонько уговариваю я и произвожу разные нелепые звуки, которыми взрослые обычно общаются с младенцами.
