и больным.
— Вот и надо было приехать и сказать: «Батя, ты крутой, ты настоящий!»
Филипп серьезно кивает:
— Папка всегда был круче нас всех.
— Еще бы. И почему мы выросли такими слабаками?
— Зачем всех под одну гребенку? Кто только что вырубил Уэйда Буланже одним ударом? Я или не я?
— Ты.
Он морщится, потирая руку:
— Похоже, сустав раздробил. Надо же, и ударил-то всего разок… Пожалуй, стоит вернуться, рентген сделать.
— Я слышал, как у ребенка бьется сердце.
Филипп поднимает глаза:
— Это же здорово? Да?
— Ага. — Я умолкаю, но потом меня прорывает: — Я сказал Уэйду, что он мечтает о выкидыше, а на самом-то деле я сам на это надеялся. Втайне от самого себя. Господи, ведь это ужасно: ребенок растет там, в животе, а отец мечтает, чтобы он не родился.
— Да уж… ужасно. — Чтобы быть ко мне поближе, Филипп откидывается, ложится спиной на ветровое стекло.
— Как ты считаешь, папа был хорошим отцом?
Филипп задумывается:
— Во всяком случае, он старался, как мог. Ну, по старинке действовал, традиционными методами. Он не всегда нас понимал, не всегда ценил, но выросли-то мы не такими уж плохими, верно?
— Наверно, я мог бы стать неплохим отцом.
— Ты и станешь. Отличным.
Каждая капля, ударившись о сияющий капот «мазерати», взрывается веером брызг.
— Но сначала мне придется простить ее, да? Придется смириться, что Джен теперь с Уэйдом. Ради ребенка.
— В воспитании детей я не дока, но полагаю, что это не единственная и не самая крупная жертва. Поступиться придется очень многим.
Я смотрю на Филиппа, а он ловит языком капли дождя.
— Говоришь прямо как мудрец.
Филипп усмехается:
— Зрячий для слепого — сам Господь Бог.
Я улыбаюсь и тоже откидываюсь на ветровое стекло, глядя на летящий в лицо дождь.
— Я буду папой.
— Поздравляю, большой брат.
— Спасибо.
— Домой-то готов ехать?
— Поехали.
Он забирает у меня монтировку и, спрыгнув на землю, с размаху разбивает стекло на стороне водителя. Мгновенно срабатывает сирена — взвывает приглушенно, точно извиняясь. Улыбка у Филиппа — до ушей.
— Случайно вышло.
— Ты — идиот.
— Сам только что сказал, что я — мудрец.
— А теперь я называю вещи своими именами. В голове прояснилось.
— Рад за тебя. — Он протягивает мне монтировку. — Ударь разок, на дорожку?
— Я пытаюсь подняться выше мести. Простить и жить дальше.
— Так и сделаешь. Через тридцать секунд. — Он бросает мне железку. Холодный металл извивается у меня в руках, точно угорь. Зря я веду все эти разговоры. Лучше бы слез с машины Уэйда да сходил в приемный покой — узнать, как там Джен. Нам с ней предстоит растить этого ребенка, вместе растить, а я крушу машину врага, словно подросток-вандал, и получаю от этого дикое удовольствие. Но там вместо меня Уэйд, он давно оправился от удара, ведет себя ответственно, задает грамотные вопросы, очаровывает врачих. А я в этом сюжете посторонний — вспыльчивый биологический отец, которого пришлось насильственно удалить из помещения. Я вдруг осознаю, что так будет всю жизнь: Уйэд внутри, а я — снаружи, под дождем, и чудное биение крошечного сердца уже ничего не изменит. Я всегда буду третьим лишним, тем, кого не ждут, кто лучше бы не приходил, чтобы не портить вечер… Это жутко несправедливо и обидно, это нельзя, просто нельзя стерпеть! И если это и есть мой удел на всю оставшуюся жизнь, я не уверен, что выдержу… Момент переломный, и я это чувствую, но — эх, где наша не пропадала?!
С доброй монтировкой в руке тридцати секунд мне хватит.
Глава 39
Дома мама ссорится с Линдой. Они закрылись в кухне, говорят, понизив голос, но, по-моему, Линда плачет. Кто-то грохает кулаком по столу. Хлопает дверца настенного шкафчика. Пора ужинать, гостей в доме нет, но и ужина нет, поскольку никто из нас не отважится сейчас войти на кухню. Так, опять говорят и опять ничего не слышно. Но вот дверь распахивается, и Линда почти бегом проносится через прихожую и выскакивает на улицу, захлопнув за собой дверь с таким грохотом, что по всему дому мигают лампочки. Спустя минуту мать, сохраняя полное самообладание, выходит в гостиную и опускается на крошечный стульчик, на котором просидела всю шиву. Все мы смотрим на нее выжидающе.
— Что смотрите? — говорит она. — Мы поругались.
— Насчет чего? — интересуется Венди.
— Не ваше дело. — Мать встает и направляется к лестнице. — Похоже, мигрень начинается. Я прилягу ненадолго.
— Э-э, а как же твой принцип: в семье нет тайн?
Вопрос Венди останавливает маму у подножия лестницы. Опершись на перила, она кивает, точно нашла подтверждение собственным мыслям. Потом поворачивается к нам. В глазах у нее стоят слезы.
— Мы мало похожи на настоящую семью, — говорит она. — Уже очень давно.
Вечер размолвок между влюбленными. Элис распекает Пола за то, что он опять разбередил травмированное плечо. Происходит это наверху, в спальне, но там по-прежнему установлен Серенин монитор, и внизу громко и отчетливо слышно каждое слово. В каморке за кухней Трейси отчитывает Филиппа за то, что он избил Уэйда. Я ужинаю на кухне, а с двух сторон бурлят страсти. Пожалуй, в моем нынешнем бессемейном статусе есть свои преимущества.
Я понимаю и подоплеки этих скандалов: на самом деле Элис злится на Пола за то, что никак не забеременеет, а Трейси подозревает, что Филипп снова переспал или скоро переспит с Челси. Он определенно об этом подумывает. В сущности, Трейси злится на саму себя — за то, что позволила Филиппу сделать из себя идиотку, что закрыла глаза на свой возраст, забыла о суровой и очевидной реальности. Однако обсуждать эти тонкие материи сейчас не время, да и не место. Поэтому обе они выкипают из-за какой-то ерунды, вроде растянутых связок и раздробленных суставов. Короче, сегодня дурная карта легла в этом доме всем до единого. Покоя не жди.
Зато еды за день прибавилось. Нам принесли терияки с курицей, макаронный салат, рубленые яйца и целый поднос с двуслойным печеньем «день-ночь». Ну, когда я еще смогу так поесть? У стола в центре кухни на высоких табуретах сидят Вендины мальчишки, свежевымытые, облаченные в трикотажные пижамки, которые обтягивают их, точно супергеройские костюмы. Еще мокрые, тщательно расчесанные волосы
