— Но я — отец, — возражаю я.
— Поздравляю. А теперь выйдите из смотровой.
— Похоже, мы с тобой попали в переплет, — говорит Уэйд.
Мы стоим у стены в переполненной приемной. Тут, судя по всему, собралась целая команда Младшей лиги вместе с родителями: ждут, когда врачи осмотрят их травмированного товарища. Двое ремонтных рабочих поддерживают третьего — нога у него обернута в промокшее от крови полотенце. Телевизор закреплен чуть ли не под потолком, смотреть можно, только задрав голову. На экране готовят суфле.
— Этот, как ты выражаешься, переплет — моя жизнь. Моя семья.
— Джен теперь и моя семья.
— Джен — временный чехол для твоего елдака.
— Не смей так о ней говорить.
— Я не о ней, сволочь. Я — о тебе.
— Да что ты обо мне знаешь?
— Знаю, что ты кончаешь холостыми.
— Твою мать!
— Эй, мужики, — окликает нас один из папашек маленьких спортсменов и кивает на детей: — Языки придержите.
Но нас уже несет, и дороги мы не разбираем.
— Я знаю, что ты задерешь любую юбку в пределах досягаемости: практиканткам, рекламодателям, спонсорам или лучше дочерям спонсоров — одной, между прочим, даже восемнадцати не было, я это точно знаю. Еще я знаю, что Джен ты скоро бросишь, потому что такое ярмо, как чужой ребенок, тебе на хрен не нужно. Я знаю, что ты все это время молился, чтобы был выкидыш, а сейчас взвешиваешь, как бы половчее выпутаться из этого дерьма. Я знаю, что тебе жуть как хочется выглядеть приличным человеком, но в душе ты подозреваешь, что ты на самом деле то еще говно, и я это подтверждаю — с полной ответственностью. Ты — пустой, бездушный, бессодержательный тип. Поэтому тебя самого все будут иметь во все места, тебе будут платить за ту похабщину, которую ты несешь в эфире, а потом на твое место придет такой же мудак, только покруче, и тебя спишут вчистую. Ты станешь старым, облезлым, тебя все забудут. Сдохнешь один, под забором.
Теперь уже на нас, понятное дело, пялятся все без исключения. Родители детишек — в полном шоке, а дети ловят кайф, оттого что взрослый дядя сказал так много плохих слов сразу. Рабочие невозмутимы.
— Ну как? Полегчало? — с кривой усмешкой говорит Уэйд. Видно, решил сожрать все, что я говорил, и утереться.
— Ни капельки.
— Это плохо. Классная была речь.
— Ты можешь помолчать, а? Заткнуться можешь?
— Я не соблазнял ее, Джад, — говорит Уэйд. — Даже не думал. Ничего подобного.
— Прошу же помолчать! А ты делаешь ровно наоборот!
— Она была одинока, обижена, растеряна. И все это с ней сделал не я, а ты. Своими руками.
— А ты и рад, воспользовался шансом.
— Воспользовался, не отрицаю. Она красива, а я не железный. Я заступил за некую черту. Но помни, в этом деле всегда участвуют двое. Она никакая не жертва. Поверь, я сам обалдел, когда это переросло во что-то серьезное. Ты, конечно, можешь и дальше меня ненавидеть, я бы на твоем месте так и делал, но помни — это она за мной бегала, а не я за ней. Инициатива была ее. Ты это и сам знаешь, и не стоит закрывать на это глаза.
— Это дела не меняет! Хочу, чтоб ты сдох!
— Ты не одинок. Занимай очередь.
И тут я все-таки решаю ему врезать. Я уже нападал на него, дважды, но особого удовлетворения мне это не принесло. Сейчас мне хотелось физического контакта, чтобы кость хрястнула об кость. Однако перейти от разговора к драке так же непросто, как от флирта к поцелую. Надо совершить эдакий затяжной прыжок, отринуть все запреты, отдаться порыву.
Но я это делаю. Сначала, чтобы сократить расстояние между нами, тычу в него пальцем и ору:
— Так ты меня не понял, тупой ублюдок?
Одновременно я подхожу все ближе, пока мой палец не оказывается почти у его носа. Уэйд, естественно, откидывает мою руку и… Вот он, шанс! Жаль только, что я тыкал в него правой рукой, теперь придется бить левой, а она у меня послабее. Бью. Уэйд инстинктивно уворачивается, и первый неловкий удар приходится ему в плечо. Черт побери!
— Козел! — кричит он и отпихивает меня к стенке, не бьет даже, а так, отмахивается, точно от назойливой мухи. Тут наконец появляется Филипп и видит лишь заключительный кадр: Уэйд поднял на меня руку! И братец тут же наносит ему сокрушительный удар — значит, кой-чему научился, когда еще подростком часами смотрел по телику бои без правил. Удар приходится в переносицу, и Уэйд со стуком падает на пол. Поставив ногу ему на грудь, Филипп говорит:
— Только посмей обозвать моего брата еще раз.
Откуда ни возьмись, вырастает толстый охранник и, заломив Филиппу руки за спину, надевает на него наручники. Второй подходит ко мне сзади и, крепко сжав мой локоть, говорит:
— Пройдемте.
Нас обоих препровождают к выходу.
— Там, в кабинете, моя жена!
— Сейчас все обсудим, только не здесь, — отвечают они.
На улице ливень, и капли гулко молотят по стекловолоконному навесу над входом в приемный покой. Охранники освобождают нас сразу, около припаркованной здесь же санитарной машины. Они шепотом перебрасываются парой слов, потом один уходит обратно, а другой — крупный негр с бритой головой и могучими бицепсами — поворачивается к нам и спрашивает:
— А тот парень, он правда «Вставай, мужик!»?
— Он и есть, — отвечаю я.
— И кто ж из вас его отметелил?
— Никто, он сам упал, — говорит Филипп.
Охранник улыбается во весь рот и протягивает ему руку:
— Жми пять, друг. Я этого пустобреха ненавижу. Придурок он.
Пожав плечами, Филипп отвечает на рукопожатие и добавляет:
— Если б не вы, я бы из него всю душу вытряс.
Филипп точно не помнит, где оставил машину, так что мы бродим по стоянке, ищем ее и — промокаем до нитки. В итоге оказывается, что его «порше» стоит через несколько машин от серебристой «мазерати» Уэйда, с дурацким «Вставай, мужик!» вместо номера. Даже не успев взвесить за и против, я одним махом взлетаю на крышу ненавистного автомобиля и принимаюсь топать, прыгать и материться, точно сумасшедший. В какой-то момент я подпрыгиваю и бухаюсь на колени, с удовлетворением ощущая, как проминается подо мной твердый металл. Филипп открывает багажник своей машины, достает тяжелую г- образную монтировку и протягивает мне:
— На, оттянись по полной.
Но я уже выпустил пар, мне больше ничего не надо. Я сползаю по переднему стеклу и сажусь на капот. Филипп садится рядом, и мы долго молчим под артобстрелом дождевых капель.
— Пусто без папы-то, — говорю я.
— Ага, и я об этом подумал.
— Почему-то, пока он был жив, я так по нему не тосковал. Он ведь умирал целых два года, а я навестил его всего пару раз. Что, в сущности, могло быть важнее, чем провести время с отцом, которого завтра уже не будет?
— Он не хотел, чтобы мы приезжали. Сам мне говорил. Не хотел, чтобы мы запомнили его немощным
