Брэда не просто симпатичные — материнские гены явно взяли верх. Им двенадцать, у них темные гладкие волосы и кремовая кожа — как у мамы, одеты они в одинаковые юбки в клетку и белые рубашки поло. Сразу видно, что их благополучно минуют напасти вроде прыщей или толстых бедер. Так же как и мать, они будут абсолютно безупречны, до тех пор, пока сама безупречность не станет их высшим пороком. Соединив ступни, они качают ногами, создавая идеально зеркальную картинку.
— Привет, Синди, — говорю я ровным голосом. Прошло двадцать лет с того случая с минетом, но я все равно вспоминаю именно о нем. Ну, западают мужчинам в голову такие вещи, даже если минет делали кому-то другому.
Синди поднимает голову.
— Привет, Джо, — спокойно отвечает она. Встает, сухо целует меня в щеку, и я обнаруживаю, что невольно восхищаюсь ее телом, которое даже теперь, выносив троих детей, сохраняет гибкость и упругость. Вроде бы абсолютно ничего в лице не изменилось, ну разве только немного состарилась кожа под самыми глазами, и все же какой-то внутренний свет потух. Оболочка на месте, безупречная, как всегда, но мотор ослаб, его мощный рев сменился заунывным, неверным гулом. Она наверняка по-прежнему притягивает к себе взгляды мужчин, они замечают ее упругий живот и литую грудь, стройные, спортивные ноги и мягкие, в форме сердечка, линии ягодиц, все еще могут получить взбучку от жен и подружек за то, что смотрели на нее чуть дольше приличного, будут их успокаивать — мол, я люблю, чтобы девушка была в форме, и рассказывать прочие мужские сказки, но дальше этого не зайдет. Они больше не уносят в памяти ее образ, как когда-то, чтобы потом, на супружеском ложе, идя давно проторенным путем к привычному семейному оргазму, вспоминать ее прекрасные черты. Красота Синди, безупречная, как и прежде, стала теперь забываемой красотой.
Она отступает назад и спрашивает, указывая на девчонок, которые смотрят на меня во все глаза:
— Ты помнишь Эмили и Дженни?
Она даже не утруждается, чтобы показать, кто из них кто, как будто в моей ситуации это не важно — наверное, так оно и есть. Я и видел-то их всего пару раз, во время редких визитов Синди с Брэдом в Нью- Йорк.
— Привет, дядя Джо, — говорят они хором, потом смотрят друг на дружку и синхронно хихикают. Меня впервые в жизни назвали дядей, и я вздрагиваю — вдруг поняв, что явился с пустыми руками. Ведь от дяди ожидаются какие-то фокусы, серебряная монетка, конфетка какая-нибудь на худой-то конец. Мой единственный дядя, мамин брат Питер, обычно сжимал мне плечо, совал пять долларов, подмигивал и говорил: «Не бзди!», хотя я вообще ничего не говорил. Я стойко сносил этот ритуал — ради пяти баксов и не то стерпишь. Мелькает мысль дать девчонкам по двадцатке. В конце концов решаю, что не стоит. Наверное, так будет правильнее.
— Привет, — говорю я неуверенно. — Вы всегда одинаково одеваетесь?
— А мы не одинаково одеты, — ухмыляется не то Дженни, не то Эмили.
— Да, мы не одинаково одеты, — вторит другая, и они снова в унисон хихикают. Похоже, я нарвался на какую-то домашнюю заготовку.
— Извините, — говорю, — виноват.
По какой-то непонятной причине мои извинения вызывают новый приступ хохота — девочки откидываются на банкетке и заливаются смехом.
— Тише, тише. — Синди говорит настолько на автомате, что, готов поспорить, она и не заметила, как открывала рот.
— А где Брэд?
— Он там, у него. — Она указывает на дверь палаты интенсивной терапии, и в этот момент появляется Брэд.
Большинство людей разлагаются после смерти, но у спортсменов и рок-звезд этот процесс начинается на много лет раньше. У рок-звезд — с лица, достаточно посмотреть на любую фотографию Мика Джаггера, снятую в последние десять лет. У спортсменов удар сначала падает на ноги. У бывших атлетов такая особая походка — они покачиваются из стороны в сторону, как будто оказывая каждой ноге особую честь, наступая на нее. Нога делает резкий уверенный шаг — конечно, ведь мышцы такие упругие и послушные, — но потом, как будто внезапно вспомнив о том, что эти мышцы усохли, поспешно приземляется на слегка вывернутую вовнутрь ступню, и шаг обрывается. Это своеобразная сверка с реальностью, напоминающая ногам, что они уже не могут вести себя так амбициозно, потому что теперь, когда мышцы атрофировались, колени не выдержат прежней нагрузки. Плечи тоже покачиваются, слегка съеживаясь при каждом шаге, в предчувствии болезненного отзвука в суставе. В такой походке есть своеобразная грация, эдакая смесь старости с молодостью. Буш-Фолс — баскетбольный город, здесь так ходят многие. В том числе мой отец. И вот теперь Брэд — дверь палаты распахнулась, и он вышел к нам, несвежий и усталый, — я вижу, что и Брэд ходит теперь точно так же.
Он подходит ко мне:
— Привет, Джо.
— Привет.
И мы бросаемся в объятия друг друга. Нет, не бросаемся, сроду не бросались, но, наверное, было бы неплохо, если бы мы были такими братьями, которые могут обняться. Вместо этого мы пожимаем друг другу руки, абсолютно механически, и на этом приветствие завершается.
— Хорошо, что ты смог приехать.
Я пытаюсь услышать нотки упрека в его словах — должен, должен быть упрек, — но никакой неприязни не чувствую. Похоже, что говорит он совершенно искренне, без всякого подтекста.
Если взять мою фигуру, с моим ростом в метр семьдесят пять, и растянуть почти до двух метров, то примерно Брэд и выйдет. Гены у нас общие, сомневаться не приходится, только он — будто скалкой раскатанный, длинный и гибкий, а я — ниже и гораздо плотнее. Но у нас обоих прямые каштановые волосы и темные глаза, как у мамы, и отцовская квадратная польская челюсть.
— Как он? — спрашиваю я, показывая на дверь.
Брэд хмурится:
— Все так же.
— А что врачи говорят?
Он хмурится еще больше:
— Мало чего. Они скоро появятся, и ты сможешь сам их расспросить.
Я киваю и снова смотрю на дверь палаты.
— А ты бы зашел к нему, повидать, — говорит Брэд, глядя на Синди и девочек. — Я сейчас вернусь.
Я не сразу обнаруживаю отца под клубком трубок и проводов, которые окутывают его распластанное тело, входят и выходят из всех его сочленений. И в нос, и в рот вставлены трубки, к руке подведена капельница, на уровне бедра из-под простыни торчит катетер, а от электродов на груди отходят бесчисленные провода, передающие на пикающий сердечный монитор слева от кровати одни и те же неменяющиеся показатели. Вот он лежит, обесчеловеченный, похожий на персонажа Айзека Азимова, и все его глубоко интимные жизненные процессы теперь перехвачены техникой, которая за него дышит, гадит, глотает и выпускает газы, при этом трубка во рту лишает его лицо даже подобия выражения.
Я смотрю поверх трубок на его волосы, которые помнились мне черными как смоль, — теперь они цвета золы, с серебристым проблеском. На подбородке виднеются темные островки щетины, как маковые зернышки, складывающиеся в случайные узоры, и мне вспоминается Гомер Симпсон. Вот так: отец лежит при смерти, а сын себе о мультиках думает. Брови у него стали гуще, но я все равно нахожу шрам над левым глазом — знак почета, заработанный в столкновении с чьим-то локтем на чемпионате штата в пятьдесят восьмом году. Он любит рассказывать, был бы слушатель, как им удалось тогда в последней четверти отыграть отставание на шестнадцать очков. До конца игры оставалось меньше десяти секунд, и тут он совершил бросок из-под кольца, сравняв счет, причем по дороге получил локтем в лицо, однако сумел-таки забросить мяч. Его последующий штрафной принес команде победу, которую он обагрил своей кровью, хлынувшей изо лба и залившей левый глаз, отчего все вокруг виделось как в тумане. Эта история,
