моментально возникшую симпатию, — помочь мы ему ничем не могли. Получалось, что он приехал зря и уже понимал это. Чай был допит. Все, что могло быть сказано, — прозвучало.
Но, прежде чем откланяться, уже в прихожей Рудик все-таки сделал последнюю попытку.
— Зайчики мои! — обратился он к нам уже как к родным. — Если все-таки на горизонте возникнет наша «гордость и легенда» — наладьте его в Одессу, я вас умоляю! И сами приезжайте! Милости просим! — гостеприимно развел руками Лев Евгеньевич. — Сережа, если ты хотел с Алешей своё записать — так вместе у нас и запишем! А прибыль по-братски поделим? У нас такого не водится, чтобы кому-то работать мешать! Только отправьте его до Одессы-мамы. Сам я сегодня уеду, но еще две недели у меня роскошный блат за билеты на Киевском вокзале остается. Надо только обратиться в восьмую кассу, сказать, что от Льва Евгеньевича — и вам мигом оформят билеты по первому классу. Как сыр в масле кататься будете!..
Это он уже выкрикнул в последнее мгновение, прежде, чем двери лифта автоматически закрылись и кабина повезла толстяка вниз.
— Забавный дядька! — улыбнулась Старкова, когда мы с ней вдвоем вернулись в комнату.
За окном слышался обычный летний дворовый шум. Покрикивали дети, невнятно гудел поток машин на соседней улице. Где-то у соседей, этажом ниже громко бормотал телевизор.
— Не передумаешь? — поинтересовалась Старкова. — Смотри, какая возможность с неба сама свалилась! Его надо только подождать — сам объявится — никуда не денется. Еще приползет. А ты бы пожил у меня еще недельку? — смутившись, пробубнила она.
Я промолчал. Надо было скорее выходить, чтобы не опоздать и на следующий ленинградский поезд.
— Ну, раз тебя не уговорить, провожу тебя до перрона, да и все, — порывисто встала она и направилась в прихожую.
На московских улицах уже было жарко. Перед ларьком мороженого выстроилась небольшая очередь. Давали эскимо «Морозко» по 28 копеек. Старкова все время пыталась сдуть прядь волос над бровью. Но та прилипала к вспотевшему лбу, и Маше приходилось дуть снова и снова. На меня она демонстративно не смотрела, сосредоточившись на этом своем занятии. Мы пропускали уже третий троллейбус, набитый пассажирами настолько плотно, что не было никакой возможности втиснуться в двери с моей сумкой. А ведь еще предстояло ехать на метро. Я не спускал глаз с поворота улицы, откуда после сигнала светофора ринется очередная порция московского транспорта.
— Вон такси едет, махни ему, — смерив меня взглядом, велела Старкова. — Иначе тебе не успеть.
Но у меня уже не оставалось даже трех рублей на такси. А сказать ей об этом я не мог. Слишком памятно было, как Алеша при встрече с Машей сразу принялся извиняться за занятые когда-то и не отданные деньги. Уподобляться этому пижону я не хотел. Минуты до моего поезда безжалостно утекали.
— Ну, ты упрямый! — ухмыльнулась Маша и взяла инициативу в свои руки — сама шагнула на обочину и замаячила рукой.
Как ни странно, первая же салатная «Волга» с опознавательными шашечками сделала крен в нашу сторону и остановилась у бордюра.
— Тебя кто так учил дверью хлопать? — мрачно осведомился таксист, когда мы оказались на заднем сиденье. — Дома холодильником так же хлопаешь?
Маша метнула на него яростный взгляд, но ответила по-своему.
— На Ленинградский вокзал! И не вздумай нам «город показывать». Я в Москве все улицы знаю. Заплатим четко по счетчику.
Водила только пробормотал что-то невнятное, но явно злое. Однако, не нашедшись быстро, что ответить, — тронулся с места.
— Ну, вот и заканчивается твой вояж в Москву, — подытожила Старкова, прижимаясь к моей руке. — Вспоминать-то хоть будешь? Или сплошные разочарования, которые постараешься поскорее забыть?
Я посильнее привлек ее к себе на заднем сиденье, стараясь таким образом подтвердить, что забуду я далеко не все.
— Город показывать! — недовольно бубнил таксист впереди, резко и со злобой разворачивая руль. — Как же! Надо мне город показывать!
Из-за его резких поворотов нас с Машей все время бросало друг на друга. Поэтому бессильная злоба таксиста никак не могла нам повредить, а только скрашивала последние минуты перед расставанием. В глазах Старковой, которыми она поглядывала на меня снизу, даже засверкали искорки веселья.
— А вот захочу и вообще никуда не повезу! — с большим опозданием вдруг сообразил таксист.
— Сделайте одолжение! — мягко попросила его Маша. — Так неохота, чтобы он уезжал! Колесо проколите или еще как-нибудь! Ну, пожалуйста!
— Колесо проколи! — возмутился таксист.
И даже в маленькое зеркальце было видно, как вылупились его глаза. По его мнению, Маша своими словами надругалось над чем-то святым и непорочным. Он даже несколько раз судорожно набирал воздух для достойного ответа. Но, по-видимому, найти достойный ответ на такое ужасное кощунство было непросто.
В конце улицы уже замаячило открытое пространство площади трех вокзалов. Еще пара минут езды, потом очередь в билетную кассу, сто метров перрона и последний взмах руки перед окном медленно отбывающего вагона. Уже можно было начинать говорить какие-то последние существенные вещи, чтобы не скомкать их потом в сутолоке вокзальной толпы.
— Ты на Алешу не держи зла. По крайней мере, настоящего зла, — попросила она. — Такой сволочью иногда бывает! Но кроме него так петь никто не сможет. А талант артиста, когда не удается его выплеснуть, — грызет человека изнутри и покоя не дает. Выходит, такое проклятие пожизненное. И для него, и для окружающих. Угораздило же бога им наградить такой вот экземпляр? Всем, кто хочет явить людям этот талант, — приходится платить, имея с ним дело…
— Пять рублей! — отрывисто заявил таксист, резко тормозя перед вокзалами.
— Три рубля и не больше! — отрезала Маша, бросая на переднее сиденье мятую денежную купюру. — Я же сразу сказала, что и цены знаю, и маршруты. И нечего было счетчик отключать! С нами этот номер не прокатит!..
Она распахнула заднюю дверцу и уже энергично продвинулась к выходу, когда водитель хлопнул себя по коленке и наконец сообразил, как он может достойно оскорбить таких отвратительных ему пассажиров.
— Ну, понял я! Тоже артисты значит! Певцы тоже нашлись! — проговорил он с непередаваемым презрением. Он даже прищурился, чтобы лучше подчеркнуть — насколько он не уважает таких, как мы. — То-то я думаю! Знакомые повадки! Раз артисты, значит, все можно! Давай-давай, вали! Чтобы духу вашего в моей машине не осталось! Видели мы таких певцов! Знаем! Один такой уже вторые сутки в таксопарке в говно пьяный, в «рабочке» валяется. Деваться от него некуда. Все грозился: «Я артист, сейчас спою!» А как только петь соберется, на первом же куплете брык — и носом в стакан!.. Певцы тоже нашлись!
Маша, уже вышедшая из машины, остановилась. И вернула голову обратно в салон «Волги». Я тоже мгновенно сообразил, о ком может идти речь. Но водитель уже энергично орудовал рычагом коробки передач, не собираясь больше ни секунды оставаться в этом, опротивевшем ему, месте.
— Где вы говорите этот, который певец? — поинтересовалась Маша.
— Да у нас в четвертом ПАТП. Позавчера привез Егорыч чудика — удружил народу. Думали, правда, артист. А там пьянь. Не уважаю таких. Все — освобождайте салон, говорю! — завопил таксист, с ужасом обнаруживая, как Маша Старкова возвращается обратно на заднее сиденье.
— А гитара есть у этого певца? — поинтересовался я.
— Да какая там гитара! — пробормотал опешивший водитель. — Не инструмент — уродство одно — цвета какого-то темного, на говно похожего. Называется как-то по-уродски, не помню. Да и сломалась она у него, не играет…
— «Сандер Стратакастер», — вполголоса констатировала Старкова.
— Ой, освобождайте салон! Христом богом молю! Иначе я за себя не ручаюсь! У меня монтировка
