Эмильен посмотрела на Анн с любопытством, будто вновь обрела интерес к жизни близких.

– Ты правильно сделала, – сказала она.

И взгляд ее потух. Она не могла больше думать ни о ком, кроме себя. Собственная боль заполняла все, что раньше принадлежало семье. Она отодвинула тарелку, на которой остался один сэндвич. Печеное яблоко даже не попробовала.

– Вам нужно спешить с ужином, – сказала она. – Не то вы опоздаете к началу пьесы.

– Какой пьесы? – спросила Анн.

– Как? Я утром сегодня тебе о ней говорила. По телевизору показывают «Виндзорских проказниц». Должно быть великолепно…

Телевизор стоял в углу на вращающемся столике. В его большом, как у циклопа, матовом глазу отражался свет лампы, стоявшей в изголовье ее кровати.

– Хочешь, я пока новости включу? – спросил Пьер.

– Нет, никаких новостей… Анн, дорогая, поставь мне судно…

Пьер вышел, оставив Анн в комнате. Немного погодя она тоже пришла на кухню. Они поужинали на сервировочном столике. Салат, колбаса. Пьер ел с аппетитом. Анн подумала, что ему можно подавать одно и то же триста шестьдесят пять раз в году и при этом не слышать никаких упреков. Сидя между раковиной и холодильником, он смаковал пресную колбасу, как если бы поглощал паштет из гусиной печени. Ощущал ли он вкус к тому, что ел, чем жил? Не делал ли он все это как обычно, по привычке? Отец выпил большой стакан вина и пробормотал:

– Ты слышала, что сказала Мили? Она рассчитывает подняться, чтобы встретить Марка. У нее такая воля… Она это сделает.

– Нет, папа.

– Но она же чувствует себя лучше…

– Потому что вот уже второй день я делаю ей на укол больше.

Он опустил голову.

Прямота дочери явно привела его в замешательство. Он был готов вынести болезнь лишь при том условии, что Эмильен поправится. Анн собрала тарелки и отнесла их в раковину. Пьер сидел неподвижно, опершись спиной о холодильник. Напротив – большой, белый лакированный шкаф. Внутри – развешанные по ранжиру кастрюли. Помятая крышка от чайника. На радиаторе отопления – забытый Луизой зонтик. И тишина. Когда Анн протирала столик, послышался раздраженный голос матери:

– Вы идете? Начинается!

Они заторопились. По пути в гостиную Анн захватила с собой цветные нитки и канву. Уже больше полугода работала она над гобеленом, сама набросала рисунок и подобрала тона. Ничто так не успокаивало ее, как это кропотливое и захватывающее занятие. Анн подтащила для себя стул. Пьер включил телевизор и уселся в кресло, поближе к Эмильен. На экране появились экстравагантно разряженные актеры. Их лица были сильно вытянуты вверх.

Эмильен простонала:

– Все время одно и то же… Опять Луиза, должно быть, во время уборки трогала телевизор. Она просто несносна!

– Я сейчас все исправлю, – отозвался Пьер и наугад крутанул какие-то ручки. Изображение разорвалось, сузилось, заплясало и вовсе исчезло.

– Ты в этом ничего не смыслишь! – рассердилась Эмильен. – Пусть Анн сделает.

Смущенный и подавленный, он вернулся на свое место. Анн потрогала ручки с выверенной точностью мастера-часовщика. Изображение тут же вернулось на место, стал четким и звук. На сцене появился Фальстаф – с красной рожей и толстым брюхом, колоритный, грубый, трусливый и болтливый. Эмильен внимательно следила за развитием событий, а Пьер сжимал кончики ее пальцев. Не мог он смотреть спектакль, не держа в своих руках руку жены, – между ними это было ритуалом, ничему не соответсвующим обрядом. В фосфоресцирующем полумраке мебель образовала круг – здесь ничего не двигали уже тридцать пять лет. Анн всегда помнила и этот комод в стиле Людовика XVI с отколотыми кусочками мрамора по краям, и две полуразвалившиеся качалки времен Людовика XV, кресло с резной спинкой, драпированное кремовым велюром, картину, на которой изображена женщина, занимающаяся у открытого окна своими волосами.

– Тебе хорошо, мама? – прошептала Анн.

– Очень хорошо, – ответила Эмильен. – Но как шумят эти актеры, как они суетятся…

Опустошенная, она смежила веки и мгновение спустя, как обычно, уже спала. Казалось, чем большее удовольствие доставляла ей телепередача, тем меньше противилась она ее гипнотическому воздействию. Прядь волос на лбу, спокойное дыхание. Анн взглянула на отца. Ей показалось, что и он поддался дреме, голова его склонилась на грудь. Вдруг, словно пронзенный электрическим током, он очнулся, вытаращил глаза и вытянул шею. Так и просопротивлялся он весь первый акт. Во втором акте, во время затянувшейся тирады горожанина по имени Хью,[1] он, прикрыв глаза и оттопырив губу, все же уснул окончательно. A на светящемся экране напротив этой отсутствующей пары продолжали горланить и жестикулировать Фальстаф и его пособники. Анн подумала было убавить звук, но малейшее движение могло разбудить мать. И она осталась сидеть, протаскивая иглу через дырочки канвы с нанесенными на нее широкими стилизованными бледными разводами. Когда гобелен будет готов, она покроет им кресло Эмильен. Доживет ли только мать? Анн задала себе этот вопрос, и у нее в груди екнуло. Оторвав взгляд от экрана, посмотрела на родителей, уснувших друг подле друга. Одна – бледная, исхудавшая, второй, чуть дальше – крепкий, цветущий, живой. Одного уже почти нет на этом свете, другой не представляет себе ожидающей его пустоты. «Что мне делать с ним, когда не станет ее?» – с тревогой подумала Анн.

2

Полностью одетый, Пьер сидел на краю ванны и разглядывал свои черные туфли. Блестеть они решительно не желали. Конечно же, следовало сказать Луизе, чтобы та их почистила, но давать указания – какие угодно – было выше его сил. Насколько он любил, чтобы его обслуживали, настолько же и ненавидел командовать. Ему казалось, что навязывая кому-то свою волю, он ранит достоинство этого человека. По меньшей мере, так он сам оправдывал то, что увиливает от домашних хлопот. В прежней, здоровой жизни Эмильен потешалась над этой его неустроенностью. Пьер поднял валявшийся грязный носок и натер им свои ботинки до блеска. Не проще ли так? Он посмотрелся в зеркало над раковиной, и вид собственных выбритых щек наполнил его радостью.

Погода с самого утра была отменная. Желание глотнуть свежего воздуха, ощутить простор, да и просто подвигаться будоражило кровь. Стоило Анн уйти в свою редакцию, Эмильен тут же заснула. Газету Пьер прочел за завтраком. Доктор придет лишь после обеда. Поскольку больную оставлять одну никак нельзя, за ней присмотрит Луиза, а он идет прогуляться.

И упоенный принятым решением, прошел на кухню. Луиза чистила серебряную кружку, которой никогда не пользовались. «Ей бы мои ботинки так же вот начистить», – подумал Пьер с раздражением и решил было все это высказать. Но не выразил прислуге неудовольствие, а сообщил, что сходит вместо нее за покупками.

– Хорошо, мсье. Вот список.

И протянула ему клочок бумаги, на котором Анн нацарапала несколько слов. Филе камбалы для мадам и одну дораду. Но большую, чтобы хватило на обед.

– Я разберусь. Мадам сейчас спит, так что посматривайте за ней время от времени.

– Конечно, мсье.

Луиза протянула ему черную пластиковую сумку для продуктов. Скрепя сердце он взял ее, но тут же трусливо забросил на деревянную полку с облупившейся позолотой, стоявшую перед выходом.

Сутолока рю де ля Сэн тут же отвлекла его. Пьер страстно увлекался историческими анекдотами и потому знал прошлое большинства домов всего квартала. Там, где другие сталкивались всего лишь с безликой современностью, его приветствовали умершие знаменитости: королева Марго в собственных садах; покинутая забывчивая вдова Мольера Арман Бежар; мертвенно-бледный Бодлер с сумасшедшим, чарующим и вместе с тем затравленным взором; Жорж Санд – в мужском одеянии, с огромной задницей и глазами восточной танцовщицы…

Вы читаете Анн Предай
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату