Константинополю через Балканы. Русский флот войдет в Босфор и осадит турецкую столицу с моря. Для воодушевления моряков можно сделать так, чтобы эскадру вела лично Екатерина. Окружение императрицы приходит в смятение. Такая экспедиция кажется всем опасной фантазией. Даже Александр с трудом скрывает скептицизм. Ну не может его бабушка еще раз поверить какому-то миражу! Но нет! Уставшая и потерявшая способность ясно рассуждать, Екатерина ни в чем не может отказать обожаемому Платону. Если уж ему захотелось повоевать, то нельзя же быть настолько жестокой, чтобы запретить ему это!
В последние дни февраля 1796 года Валериан Зубов выступает в поход с двадцатью тысячами солдат. Он обещает войти в Исфахан в сентябре. Однако после взятия Дербента и Баку, не оказавших ему никакого сопротивления, он останавливается. В конце лета его все еще отделяют от персидской границы шестьсот верст пустыни, в которую ему было страшно вступить. Из Санкт-Петербурга к нему послали инженера с географическими описаниями и инструкциями. Склонившись над картой, он понимает безумие затеянного предприятия и решает не трогаться из Баку.
И опять мечта Екатерины о господстве над Востоком лопается. Но она надеется прожить достаточно долго, чтобы увидеть падение Византии. Ей шестьдесят семь лет, силы ее ослабевают, сердце бьется аритмично, а ноги так раздулись, что ей трудно взойти даже на три ступеньки, так что некоторые придворные, принимая ее у себя, устраивают на входе наклонные помосты, чтобы она могла войти. Заплывшее лицо ее несет на себе, по мнению современников, «явные знаки разложения и водянки». Тем не менее она отказывается признавать себя старой и немощной. «Я весела и подвижна, как птичка», – пишет она Гримму. Почувствовав недомогание, она сама определяет его причину и лечит на свой лад. «Я думаю, что у меня в желудке образовалась подагра, – говорит она одному из приближенных. – Я изгоняю ее перцем и стаканом малаги, который выпиваю каждый день».
Как и прежде, ее день расписан с беспощадной точностью. Она работает с исступлением. Однако Платон Зубов постоянно рядом с ней. Ни одно решение без него не принимается. Ночами он приходит в ее спальню. Она знает, что это последний ее любовник. И тем благодарнее она за усилия, что он прилагает для того, чтобы удовлетворить ее. Шведский посол Стединг приводит в донесениях некоторые соображения по поводу такого политического и одновременно чувственного единения: «Значение фаворита повышается тем, что императрица, кажется, решила более уж никогда его не менять… Зубов проходит к императрице в любое время. Именно у него происходят обсуждения. Именно из его канцелярии вершится большинство дел. Императрица уже не собирает более совета у себя… Фавор Зубова растет и увеличивается в той же мере, в какой падает уважение, которое ему оказывают». К именинам фаворита поэт Державин написал оду, в которой сравнил Платона Зубова с Аристотелем, а молодые воспитанницы Смольного института преподнесли ему вышивку ручной работы с надписью: «Ваше Высочество, Вы радость родины, Ваши благодеяния наполняют нежностью наши сердца».
1796 год отмечен для Екатерины еще одним знаменательным семейным событием. В июне Мария Федоровна, великая княгиня-мать и жена Павла, произвела на свет девятого ребенка, сына Николая! Это третий отпрыск мужского пола у плодовитой женщины. Екатерина изображает расчувствовавшуюся прародительницу. На самом деле она раздосадована. Малыш появился на свет слишком поздно, чтобы она успела воспитать его так же, как воспитала Александра и Константина. Увы, он полностью подпадет под вредное влияние отца. И кто знает, какие беды принесет России этот сумасброд в прусском мундире, склонившийся над новой колыбелькой?[155]
Глава XXVI
Конец
Хоть бы эпидемия революции ограничилась Францией! С приближением старости Екатерина ничего так не боится, как распространения в России этих либеральных идей, которыми когда-то она и сама вроде бы увлекалась. Грозный бунт Пугачева показал, что русский народ так же способен к насилию, как и французский, а посему она не терпит в стране никакого общественного движения, которое могло бы поколебать стабильность общества или просто нарушить спокойствие умов. Как страж порядка, она с железной суровостью преследует тех верноподданных, которые, по ее мнению, могут впасть в «якобинство». Даже прежние ее друзья выходят из милости, если хоть чуточку уклоняются «влево». Когда- то она приблизила к себе публициста, издателя и просветителя Новикова и даже анонимно сотрудничала в его газете «Живописец», но теперь она недовольна им за то, что он слишком рьяно защищает крепостных и даже стал франкмасоном. Вначале это движение в России было совершенно лояльно к правительству. Но очень скоро в нем развилась мистическая тенденция «озаренности», что вызвало беспокойство Екатерины, она усмотрела в этом первое покушение на ее верховную власть. Наделенная позитивистским умом, она считает, что появление сект вне лона церкви может посеять смущение в темных народных массах, легко приходящих в возбуждение. Говорят, что Новиков и его сторонники планируют использовать склонность Павла к «мартинистским» теориям; великому князю даже предложили быть магистром ордена франкмасонов в Москве. Так не бывать этому! Лучшая формула: одно отечество, одна вера, один монарх. Хватит, нагляделись на то, куда привели французские философы свою несчастную страну! Пока жива Екатерина, русские философы не смогут заниматься пророчествами в ложах, салонах или на улицах. В 1792 году Новикова арестовывают; дело его ведут с исключительной суровостью; Екатерина лично диктует вопросы, которые судьи будут задавать обвиняемому. Приговор суров: пятнадцать лет заключения в Шлиссельбургской крепости; сожжение книг подрывного характера; закрытие всех масонских лож в России. За много лет до того в своем дневнике «Всякая Всячина» императрица писала: «Мы хотим ходить по земле, а не летать по воздуху и тем более – не карабкаться на небо». «К тому же, – добавляет она, – мы не любим меланхолическую писанину».
С такой же строгостью к гуманистским иллюзиям относится она к опубликованию Радищевым книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Это произведение, сочетающее в себе черты документа и памфлета, рассказа и раздумий, направлено против ужасов крепостничества и призывает к немедленному освобождению крестьян щедрым жестом правительства. Бог знает, как могла Екатерина когда-то мечтать освободить мужиков! Но пока царствовала, она поняла, как опасно вдруг оставить этот народ, привыкший к рабству, на краю сияющей бездны независимости. Веками был он лишен чувства ответственности и всякой инициативы, так не впадет ли он в безумство от одного только провозглашения освобождения? Не пожалеет ли он о той защите, которой была для него власть всемогущего хозяина-крепостника? Во всяком случае, надо исподволь готовить и барина и крестьянина к предстоящему изменению отношений между ними. Книга Радищева вышла слишком рано. Чтение ее может взбудоражить незрелые умы, коих так много на Руси. Одним словом, считает Екатерина, автор уже самим талантом своим «опаснее Пугачева». Приговоренный к смерти, Радищев царской милостью прощен и высылается на десять лет в Сибирь.
Что касается Княжнина, автора двух нашумевших комедий, «Хвастун» и «Чудаки», то гнев императрицы обрушился на него уже после его кончины. Княгиня Дашкова, президент Российской академии, опубликовала посмертно трагедию Княжнина «Вадим Новгородский». Екатерина, прочитав ее, находит в ней республиканский душок и велит арестовать и уничтожить весь тираж брошюры. Узнав об этом, княгиня Дашкова восклицает в присутствии царицы: «А что мне за беда, Ваше величество, если рука палача и бросит книги в огонь? Краснеть-то не мне придется!» Такое предупреждение нисколько не убавило решительности Екатерины. Тираж был уничтожен. Пепел «Вадима Новгородского» развеян по ветру. После такого позора княгиня Дашкова демонстративно подает в отставку со своей академической должности и решает покинуть Санкт-Петербург и обосноваться в Москве. Но перед отъездом просит у Екатерины прощальную аудиенцию. Ведь они – старинные подруги! Ее величество, прежде чем принять визитершу, заставляет ее ждать целый час в приемной. Наконец обе остались с глазу на глаз. Пока княгиня Дашкова молча отвешивает глубокий поклон, она сухо говорит ей: «Счастливого пути, мадам». Больше ни слова не вытянула из нее бывшая подруга. Но другим Екатерина объяснит свою строгость в части цензуры. «Театр – это школа для нации, – скажет она. – Он обязательно должен быть под моим наблюдением; я первый учитель в этой школе, ибо первый мой долг перед Господом – отвечать за нравы моего народа».[156]
А в целом, будучи заинтересованной и по собственным наклонностям, и по должности, в расцвете русской литературы, она проявляет властность, окрашенную презрением, по отношению к писательской братии. Горячая поклонница французской и немецкой культур, она видит спасение культуры своей страны только в подражании западным образцам. Во время ее царствования мало известных имен добавилось к знаменитостям времен Елизаветы, таким, как Ломоносов, основатель русского литературного языка,
