нужна такая добровольная слепота разума» 68.
68 Лопатин Л. М. Современное значение философских идей князя С. Н. Трубецкого//Вопросы философии и психологии. Кн. 131 (I). С. 38—39. Религиозные философы — «антиномисты», о которых с горечью пишет Л. Лопатин, указывая на их принг^ипиальное отличие от Трубецкого, — это прежде всего П. А. Флоренский и С. Н. Булгаков, выступившие с критикой закона тождества и объявившие человеческий разум антиномичным по природе. Хотя сам по себе призыв человеческого разума к смирению, как и указание на его конечность и ограниченность, вполне правомерен, однако «любовь к антиномиям», на которую указывает Лопатин, стремление видеть антиномиам разума даже там, где налицо просто ошибка в рассуждении, наконец, неприятие закона тождества — все это действительно отличает творчество Флоренского и Булгакова, и тут критика их старшего современника вполне справедлива. Интересно, что Флоренский и Булгаков неожиданно сближаются здесь с Львом Шестовым, для которого разум вообще есть bкt noir философии.
==37
Придавая столь кардинальное значение вере, С. Н. Трубецкой пишет: «Человека нередко определяли как животное двуногое, животное разумное и словесное, животное политическое. Можно также определить его как животное верующее…. Человек верит в определенный смысл мира и в смысл существования, в безусловную цель, идеал своего существа. И когда такая вера у него отнимается, существование его представляется ему бессмысленным, бесцельным, случайным и лишним»69. Утрата веры, таким образом, порождает общественный недуг, ведет к культурному кризису. Таким недугом, по наблюдению С. Н. Трубецкого, оказалось пораженным русское общество в результате разложения традиционных основ быта и нравов и отсутствия новых жизнеспособных верований.
Признаки этого разложения философ выявляет, анализируя русскую литературу XIX и начала XX в. Так, история «лишнего человека» от И. С. Тургенева до А. П. Чехова свидетельствует, по убеждению Трубецкого, об углубляющейся утрате человеком веры в смысл собственной деятельности, о болезни, поразившей русское образованное общество. Человека глубоко религиозного и деятельного, С. Н. Трубецкого подавляет и раздражает настроение уныния, тоски и скуки, господствующее в литературе начала века, даже у таких талантливых писателей, как Чехов. «Г–н Чехов, рассказы которого представляются маленькими художественными этюдами, всегда проникнутыми столь интимным, задушевным настроением, дает иа.^ последнюю страницу в истории «лишнего человека» — обиженного и обидевшегося русского интеллигента. Кем он обижен? всеми — и княгинями и мужиками, и кулаками и фельдшерами, и Богом и судьбою. Все эти «хмурые люди», «нытики», разбитые жизнью или даже чаще всего разбитые без всякой жизни и без всякой борьбы, страдающие от неврастении, от собственной дряблости и бессилия, от мелкого гиперэстетизированного самолюбия и себялюбия, от собственной пошлости и скуки и от пошлости своей среды—все это «лишние человеки», тяготящиеся сами собою, сознанием своей ненужности, праздности своей жизни. И г. Чехов любовно носится с этими лишними человеками, лишними дядями, лишними сестрами и братьями. Он жалеет их, тоскует с ними, плачет и ноет с ними, и, по–видимому, читающая публика приходит от этого в восторг. Чем скучнее рисуется жизнь, чем слякотнее ха-
69 Трубецкой С. Н. Собр. соч. Т. I. С. 381.
==38
рактери, чем более становятся они обидно–мелкими и болезненно–чувствительными и чем более сгущаются серые краски, тем более удовольствия испытывает современный читатель или даже зритель» 7°.
Другой симптом болезни общества — это увлечение духом отрицания и зла. Если «лишний человек» Чехова — это герой пассивный, то «сверхчеловек» от Демона и Печорина до босяков Максима Горького — это активный вариант «героя», не менее отталкивающий для Трубецкого 7'. Если Чехов, по словам Трубецкого, «печальник, плакальщик нашей интеллигенции, то М. Горький в глубине души своей чувствует к этой интеллигенции накипающую, застаревшую злобу» 72. Бессилию и нытью «лишних людей» Горький противопоставляет «сильную личность», «идеалы босяцкой удали и свободы» 73. Тут тоже есть своя история — история «понижения» сильной личности. «Г–н Горький подарил нас новым героем нашего времени или, точнее, рядом героев — избранных босяков. Это тоже нисколько не ирония, — во всяком случае, не моя ирония, а, если угодно, ирония судьбы. «Печальный демон дух изгпанья» постепенно понижался в общественной лестнице…. В виде блестящего аристократа он явился в последний раз в образе Николая Ставрогина у Достоевского; но уже у него он был в сущности «эпилептическим дегенератом» в специально–патологическом, психиатрическом смысле этого термина. У Горького он опускается до «дна» и обыкновенно является босяком. Сохраняется основная черта — гордое чувство собственного превосходства при полном нравственном нигилизме или отрицании каких бы то ни было нравственных норм. Сохраняется самодовлеющий имморализм сильной личности, наслаждающейся своей вольной волей, своей мощью» 74. Сам термин «сверх–человек» Трубецкой употребляет, конечно, не случайно: в начале века в России происходит повальное увлечение имморализмом Ницше, и не только среди философов — Л. Шестова, Д. Мережковского, В. Розанова и других, но и среди писателей. Как раз Горький — один из них. Философию большинства его героев, как замечает Трубецкой, «составляет босяцкое ницшеанство», культ голой силы, витальной мощи, которую
70 Там же. С. 370.
71 См. там же.
72 Там же. С. 375.
73 Там же. С. 372.
74 Там же. С. 374.
==39
воспел больной немецкий философ–поэт 75. Но витальную мощь не следует смешивать с силой духа, а именно в последней, корень которой вера, так нуждается, по мнению Трубецкого, современное ему русское общество. Человеческой душе нужна высшая цель; «дайте ей веру, и она поведет нас по волнам моря! А одни крики «буревестника», носящегося над ними, могут быть исполнены большой поэзии, но от потопления они нас не спасут. И не в вещих криках мы нуждаемся, а в вещем слове!«76.
Анализируя духовную ситуацию в России начала XX в., С. Н. Трубецкой видел большую опасность в нарастании культа ненависти и насилия, и не только в обществе, но, что самое горькое, в художественной литературе, которая «более всякой другой служила великому делу совести» єє. Признаки нового типа человека, которого всего 25 лет спустя испанский философ Ортега–и-Гассет назвал «человеком–массой», вместе с которым в Европу пришла волна разрушения и насилия, уже в 1905 году разглядел С. Н. Трубецкой. И поэтому пророчески звучат его слова: «Лучшие люди становятся лишними, героями дня являются сегодняшние изгои, завтрашние мстители и разрушители. Разрушение и ненависть делаются лозунгом, — ненависть, быть может и родившаяся из возвышенного святого гнева, но столь легко вырождающаяся в стихийную злобу там, где любовь перестает питать и согревать ее» 78.
Трубецкой расслышал в литературе начала века тот гул приближающегося урагана, который спустя немногим более десятилетия превратился в восторг разрушения: Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум! Самое это! С донышка душ!
75 В увлечении «сверх–человеком», пишет Трубецкой, «нередко чувствуется какая то слабость, что то «бабье», как остроумно заметил Э. Гартман по поводу Uebermensch'a Ницше: увлечение этим «сильным мужчиной» напоминает ему то чувство, которое вспыхивает у иных невропатических дам при виде мускулатуры атлета–циркиста…» (там же. С. 373).
76 Там же. С. 380.
77 Там h; e. С. 382.
78 Там же.
==40
Эта романтика насилия — отнюдь не просто отвлеченная игра поэтического воображения Маяковского; ей, увы, соответствовала кровавая реальность. С. Н. Трубецкой не дожил до первого всплеска чудовищной волны насилия и жестокости — первой мировой войны, в которой его современник и друг Л. М. Лопатин увидел «огромную историческую катастрофу», «великий моральный крах современной Европы» 9.
