Первая же блокада принесла певцу серьёзное облегчение. Боли под лопаткой стихли и лишь к непогоде да после бессонной ночи на время возобновлялись. Молдаванов теперь врачу и всем сестрам говорил, что блокада — пустяковая манипуляция и он её совсем не боится. И в самом деле, он, кажется, ждал очередного сеанса, возлагая на него большие надежды. Повеселел, много рассказывал о театре, о своих ролях. Однако случилось то, чего никто не ожидал и не предвидел: на Украине скоропостижно от сердечного приступа скончалась Маланья. И весть о её смерти пришла в Ленинград лишь через неделю после этого печального события.
Профессор, узнав о трагедии, не замедлил явиться. Сел на кровать Молдаванова, тронул его за плечо:
— На сцене вам приходится играть драмы и трагедии — в пьесах случается всякое, но и жизнь, Олег Петрович, полна неожиданностей. Как вы себя чувствуете? Как сегодня спали?..
Молдаванов почувствовал неладное. Что-то в тоне профессора насторожило его.
— Случилось что-нибудь? Жена?..
— Да, директор театра сообщил мне, что с ней очень плохо... Сердце... Тоже сердце.
— Она умерла?..
— Успокоитесь. Вы нездоровы, ваше сердце с трудом справляется с перегрузками. Прилягте на подушку, я сосчитаю пульс...
— Не надо считать пульс. Вы только скажите: я могу к ней отправиться?..
— Нет. Мы не имеем права нарушить курс лечения и отпустить вас из клиники. Тем более что лететь в Полтаву поздно. Жена ваша умерла неделю назад, телеграмму, видимо, послали вам домой, а не сюда, в Ленинград... Словом, прошла неделя.
Профессор взял руку певца, нащупал пульс. Молдаванов лежал на спине. Его лицо, мгновенно побледневшее, выражало строгость и величие. В минуты волнений он сильно походил на персонажей, которых играл на сцене, — царей и героев.
— Вам сейчас принесут микстуру.
— Не надо микстуры!
Певец с усилием поднялся, встал у окна.
— Не беспокойтесь, Пётр Ильич. Пожалуйста... ничего не надо.
В тот вечер и в последующие дни певец подолгу стоял у окна, уединялся, ни с кем не разговаривал. И лекарства у сестры брал молча, тут же проглатывал порошки, таблетки. В нём шла напряженная работа мысли, и никто ему не мешал.
Профессор теперь заходил к ним каждый день, но о здоровье Молдаванова, о его самочувствии не спрашивал. Однажды вечером сказал:
— Курс лечения блокадами проведем вам в темпе. Организм переносит их хорошо, кардиограмма у вас улучшается, а назавтра я попросил сделать вам баллистокардиограмму — это один из методов исследования мышечных изменений сердца, у нас есть такая аппаратура.
Видно было, профессор беспокоился, как бы нервное потрясение, связанное со смертью жены, не осложнило течение болезни певца.
Художник тоже наблюдал за соседом, ставшим ему близким товарищем, и, признаться, немало дивился стойкости его характера.
Молдаванов заметно изменился в лице, мало говорил, но ухудшения в состоянии сердца у него не было. Может быть, думал художник, профессор в эти дни увеличил ему дозу лекарств, расширяющих сосуды; или воля и характер певца сильны — так или иначе, а на боли не жаловался. Он, конечно же, глубоко переживал потерю жены; как там ни суди, а Маланья была для него дорогим существом — к ней он привык, с ней была связана вся его жизнь, наконец, он многим ей обязан. Страдал глубоко; художнику, и всем сестрам, и врачам было больно на него смотреть.
Может быть, загрудинные блокады помогли ему сравнительно легко перенести стрессовую ситуацию.
Смятение души своей певец показал только в момент, когда профессор однажды вечером, присев на стул возле художника, сказал:
— А вас, молодой человек, мы завтра выпишем.
— Нет! — всполошился певец. — Не надо его выписывать. Не надо!..
Профессор и художник с недоумением на него посмотрели. Певец смутился. И тихо проговорил:
— Не представляю, как я буду тут один. Не переношу одиночества. И потом я привык к Виктору.
— Хорошо, хорошо, — заговорил профессор. — Я предложу компромиссный вариант, завтра мы сделаем вам очередную блокаду, а ещё через два-три дня вас обоих выпишу.
Этот вариант устраивал и певца и художника.
Глава шестая
Выписывая друзей, профессор предложил им путевки в послебольничный пансионат — вроде дома отдыха для укрепления здоровья.
— Недалеко от Ленинграда, — сказал Пётр Ильич, — на берегу Финского залива в сосновом бору...
Долго, пытливо смотрел на Сойкина. Сказал:
— Вы особенно нуждаетесь... Выписываю вас, но состояние ваших сосудов меня тревожит. Спазм держится, на редкость оказался стойким. Если боли возобновятся — немедленно к нам. Сделаем блокаду.
— Хорошо, профессор.
Пётр Ильич пожимал им руки.
— Там, недалеко от пансионата, моя дача. В выходной день милости прошу в гости.
И вот наши друзья живут в пансионате. В ближайшую субботу они решили навестить профессора. Потеплее оделись и по знакомой уже тропинке спустились к Финскому заливу. По берегу им предстояло пройти около трёх километров.
Сентябрь пригнал мрачные дождевые тучи, и на безлюдный берег залива, вспенивая белую гриву, покатились чёрные волны.
Постояв на берегу, певец зябко повел плечами:
— Вот он — север!..
И они двинулись к дачному поселку.
На даче в небольшой гостиной у только что растопленного камина собралась семья профессора: жена его, Людмила Викторовна, мать жены, Тамара Васильевна, и одиннадцатилетний сын Гриша.
Сын едва ли не с пеленок пристрастился к музыке и, узнав от отца, что к ним пришёл оперный певец, ветретил гостей предложением сыграть с ними в музыкальную викторину. Усадил всех полукругом у камина и нажал кнопку стереофонического проигрывателя. Зазвучал романс «Гори, гори, моя звезда». Когда романс окончился, Гриша предупредил: «Это только начало!»
Поставил на диск другую пластинку с тем же романсом, но уже в исполнении другого певца, тотчас все узнали Бориса Штоколова, понимающе переглянулись. На редкость душевно, лирично исполнил Борис Штоколов этот старинный русский романс. А потом он прозвучал в третий раз. Слушатели без труда узнали певца — то был Александр Огнивцев, голосом, манерой пения он напоминал Шаляпина.
— А теперь, — произнес Гриша тоном диктора, — скажите, чье исполнение вам больше всего понравилось и кто исполнитель?
Художник отдал предпочтение первому певцу, Тамара Васильевна и Молдаванов — Штоколову, а Людмила Викторовна и Пётр Ильич в недоумении развели руками:
