Андромахе.
И только уселась с ней в кресло, как подошел Л. & уставился в книжку. Он смотрел & смотрел. А потом сказал, что не может прочитать здесь ни слова. На что я заметила, что это вовсе не удивительно, поскольку книга на греческом, а у греков совсем другой алфавит. И он тут же попросил меня научить его греческому алфавиту.
Последнее, чего мне хотелось, так это учить четырехлетнего малыша греческому.
И тут вдруг со мной заговорил голос Чужака, & он был сладок и нежен, как молоко. Голос сказал: Он ведь еще так мал. Бедные дети и без того проводят слишком много времени в школе. Не лучше ли ему поиграть?
Я ответила: Пусть дождется своего часа и будет скучать в классе, как все остальные ребятишки.
И тогда Голос сказал: Ты только запутаешь его! Подорвешь в нем уверенность в себе! Куда как гуманнее ответить «нет»!
Голос принадлежал страшилищу с длинной, точно угорь, шеей и крохотными глазками рептилии. Я сдавила ему горло обеими руками и сказала: Чтоб ты в аду сгорел!
Оно закашлялось & сладеньким голоском заметило: Вы уж извините, что вмешиваюсь. Ваши материнские чувства достойны только восхищения! Посвящаете все свое время усовершенствованию отпрыска. Какая преданность, какое поразительное отсутствие эгоизма!
Я сказала: Заткнись!
Оно просипело: С-с-с-с-с-с-с-с-с.
Я прорычала: Гр-р-р-р-р-р-р-р-р-р!
& составила маленькую табличку:
А В ? ? ? ? ? ? I ? ? ?
А В G D ? ? ? ?? I K L ?
? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
а b g d e z e th i k 1 m
N ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ?
N ? O ? R S ? U ?? ?? PS O
? ? ? ? ? ?,? ? ? ? ? ? ?
n x ? p r s t u ph kh ps o
& сказала: Вот тебе алфавит.
Он посмотрел на табличку, потом перевел взгляд на страницу.
Я сказала: Все предельно просто. Многие из букв, которые ты здесь видишь, тебе уже знакомы.
Он снова покосился на табличку, потом заглянул в книгу и вернулся к таблице.
Голос произнес: Ему всего четыре.
Мистер Ма сказал: Coupez la difficulte en quatre.
А я терпеливо принялась объяснять.
Я терпеливо рассказывала о многих вещах, и от повторений терпение мое не иссякало. Надеюсь стать очередным человеком, готовым принять страдания ради других. И если бы я точно знала, что в этом году, или в следующем, или через тысячу лет найдется хотя бы 10 человек, которым будет интересно знать, как обучить четырехлетнего малыша греческому, надеюсь, у меня хватит ума и терпения объяснить им, как именно это делается. А поскольку пока что я этого не знаю, оставим на время эти пустые рассуждения. А Л. между прочим уже принялся переносить Песнь пятую «Одиссеи», слово за словом на розовые карточки файла.
Эмма сдержала свое слово, а я — свое.
Летом 1985 года я начала работать секретарем в маленьком лондонском издательстве, которое специализировалось по словарям и неакадемическим трудам различных ученых. Оно прославилось тем, что в 1812 году выпустило толковый английский словарь, который затем переиздавался девять или десять раз и прекрасно распродавался, а также целую серию технических словарей для носителей других языков, проживающих в Англии, которые распродавались относительно прилично; и просто превосходный словарь бенгальского литературного языка с изумительными иллюстрациями, который не распродавался вообще. Издательство выпустило также двухтомник по истории сахара, трехтомник по истории лондонских дверных колец и молотков (готовилось и сокращенное издание), а также множество других книг, перечислять которые просто не хватит ни слов, ни сил. Мне никогда не хотелось быть секретарем, никогда не хотелось работать в издательском бизнесе, но и в Штаты возвращаться тоже не хотелось.
У Эммы было весьма своеобразное отношение к Штатам. Она любила Америку, как викторианцы любили Шотландию, как французские импрессионисты — Японию. Ей нравились старомодные бензоколонки «Эссо», застывшие на ночных автомагистралях в лужицах голубоватого света, с красным знаком кока-колы, вращающимся на ветру. Нравилась ей и другая реклама: к примеру, молодой человек на лошади, думающий свою ковбойскую думу на фоне поразительных красот природы, или же роскошный мужчина в спортивном автомобиле, мчащийся по скоростной автотрассе к Лос-Анджелесу. Она обожала все те книжки, которые меня чуть ли не силком заставляли читать в школе, она обожала и те книжки, которых мы в школе вовсе не читали, потому что они могли показаться оскорбительными для людей, впитавших дух баптизма. Я просто не знала, что ей на это сказать.
И в воображении моем возникала скромная маленькая меццо-тинто7 и маленькая рука, отмечающая и высветляющая то место, где впервые напились европейцы, или же пишущая книгу, где доказывается, что Гранд-Каньон, Столовую гору или же Южные моря следует изображать только на таких гравюрах, где яркий, сверкающий кобальт заменяется голубым, таким бледным, что он кажется почти белым, где киноварь и алый заменяются розовым, таким бледным, что он кажется почти белым, где и зеленый, и желтый цвета такие бледные, что кажутся бледно-бледно- сиреневатыми. И у читателя возникает ощущение, что ему подали сильно разбавленный виски — одна капля на стакан воды. Я думала о пристрастиях Эммы, горестно усмехаясь про себя, но понимала, что с моей стороны это просто глупо. С тем же успехом можно представить и другой, менее презренный образ. К примеру, черно-белые фильмы. Они отражают окружающий нас мир вовсе не таким, каким он является на самом деле, но это ничуть не умаляет их достоинств. Истина заключается в том, что вещи, о которых я читала, были на самом деле лучше, чем представлялись из книг, — даром, что ли, люди тратили на их изучение всю жизнь? И, вдохновляемые порывом, готовы были вскочить в седло и нестись ventre aterre,8 но их голоса почти не слышны.
И мне становилось стыдно за свое возмущение и ехидные смешки, и тоже хотелось нестись ventre aterre, и вообще — куда как проще не говорить ничего или ограничиться тихими и банальными репликами. И все же, если ты так умен и всем хорош, лучше не говорить банальностей, лучше все же высказаться, сохраняя при этом полное спокойствие и держа под контролем...
И я сказала, что все же это очень странно, что в Англии все книги непременно на английском, во Франции — на французском и что через 2000 лет это будет казаться еще более причудливым и странным, чем описанное в «Изумрудном городе». И почему, собственно, люди со всего мира должны собраться в каком-то одном месте, чтобы образовать там нацию английских писателей, а в другом — нацию испанских писателей? И потом, это просто удручает, когда видишь, как все языки постепенно стираются и превращаются в английский, ставший в Америке языком забывчивости. Я пыталась доказать, что это неправильно, как неправильно и то, что любой европейский язык может показаться чуждым в европейской стране. Одно дело, когда фильм «Канзас» спят в черно-белом варианте, но для съемок «Страны Оз» нужна
