первым сопроводил эти свои выводы комментариями. Ни одна из его записей не сохранилась. Существуют заметки на полях «Илиады», но они никем не подписаны и, возможно, являются малозначащими отрывками из трудов Аристарха; там же имеются и другие примечания, подписанные ничего не значащими именами.
И вот несколько из таких безымянных примечаний просто сразили Рёмера наповал, показались блестящими, и он сделал вывод, что они, совершенно очевидно, принадлежат Аристарху, который, как известно, был гением. Остальные были слишком глупы для гения и наверняка принадлежали кому-то другому. Стоило кому угодно выразить мало-мальски блестящую мысль, как он сразу решал, что она принадлежит Аристарху; сколько ни дай ему разных блистательных комментариев, как он тут же угадывал в них мысль и руку гения.
Теперь же стало совершенно очевидно, что все это чистой воды безумие. Если ты тасуешь сотни имен и один человек у тебя всегда ходит в гениях, это означает, что ты изначально решил не доверять высказанным кем-то другим умным и хорошим мыслям и считаешь, что гений просто не способен сказать глупость. И причиной тому — весьма распространенное заблуждение: гений во всем является гением. Стоит только призадуматься на секунду-другую, и любому становится очевидно, что это не так. Но Рёмер умудрился написать целый научный трактат, не озаботившись потратить эту самую секунду-другую. Приняв глупость за критерий аутентичности, он продолжал приписывать одну глупую ремарку за другой то Зенону, то Аристофану, то неверно процитированному Дидиму, уснащая свои комментарии язвительными & насмешливыми выпадами в адрес этих тупиц.
Вникнув в смысл этих рассуждений, я сперва просто не могла поверить, что он мог такое написать, а потому пришлось прочесть еще 50 страниц (со скоростью 1 страница за 20 минут, таким образом, добавилось еще 16,66 часа). Но получалось, что именно это он и имел в виду. Я уставилась на страницу. Потом закрыла глаза.
Допустим, ты вырастаешь в таком месте, где до сих пор сходят с ума от радости по поводу приобретения первого мотеля, потом переезжаешь из города в город, поскольку очередному мотелю приходит конец и покупается новый. От школы ты, естественно, не в восторге, и средняя твоя оценка — твердое «четыре». Затем проходишь тесты на способность к научной работе, и все вокруг просто потрясены результатом, заставляющим взглянуть на твердое «четыре» под совсем другим углом. Твои учителя принимают этот результат как личное оскорбление. Потом ты подаешь заявления в разные колледжи, те требуют характеристик и рекомендаций, и эти самые учителя, вгонявшие тебя на уроках в полное оцепенение, пишут, что ты апатична. Тебя вызывают на собеседование по результатам теста, расспрашивают о твоих интересах, и выясняется, что интересов у тебя нет. И внеклассной деятельности тоже нет, ибо ведь нельзя считать внеклассной деятельностью посещение клуба фанов Донни Осмонда. И во всех колледжах тебя отвергают на том основании, что ты апатична.
И вот вечером ты лежишь в постели в одном из номеров мотеля. День у матери выдался неудачный: в соседней комнате она в шестьдесят третий раз играет на пианино Революционный этюд Шопена. У отца, напротив, день выдался удачный: приходил член общества «Гидеона»2 и предложил по Библии в каждый номер. На что отец со всей категоричностью заявил, что ни за что не потерпит в своем мотеле этой ерунды. На каждой тумбочке, объяснил он, у него лежит экземпляр «Происхождения видов» Дарвина. Вообще-то день выдался действительно неплохой, поскольку утром один из постояльцев украл вместо полотенца «Происхождение видов». Ты лежишь и апатично смотришь ТВ. Там показывают группу отличников янки из Оксфорда. И тут тебя осеияет.
Совершенно очевидно, рассуждаешь ты, что Оксфорд не волнует твое членство в клубе фанов Доипи Осмонда. Очевидно также, что в Оксфорде не будут настаивать на бессмысленном энтузиазме, который ты должна проявлять в отношении неведомо чего. Ясно, что Оксфорд не будет принимать к сведению разные там слухи и сплетни. Ясно, что в Оксфорде не станут принимать на веру рекомендации и характеристики, подписанные неизвестными там людьми.
Так почему бы не попробовать туда поступить?
И я подумала: я смогу вырваться из этой мотельной страны и жить среди нормальных людей! И мне никогда больше не будет скучно!
Я покосилась на Рёмера. Сидела и думала: «Может, все дело в моем немецком?»
Нет, он действительно так считал, даром, что ли, я провела за чтением целых 46,66 часа. Я вглядывалась в страницу. Я возвела взор к сводчатому потолку. Пространство было наполнено тихим шелестом переворачиваемых страниц. Я подперла подбородок ладонью.
Я потратила 46 с лишним часов на расшифровку всей этой умозрительной белиберды и при этом не удосужилась прочесть ни строчки из книг Музиля, Рильке, Цвейга, других замечательных писателей. Но не для того занялась я наукой, чтобы просто читать хорошие книжки; я занялась наукой, чтобы обогатить свои знания. Я проторчала за Рёмером почти 47 часов, а в это время люди умирали с голоду & детей продавали в рабство. Но у меня не было разрешения на работу, а следовательно, и возможности сделать что-то полезное и стоящее. Если бы мне не было нужно это проклятое разрешение, я бы давно распрощалась с наукой.
Если бы вернулась в Штаты, то распрощалась бы и с разрешением на работу, но возвращаться в Штаты мне не хотелось.
Есть в романе «Граф Монте-Кристо» персонаж, который на протяжении долгих лет долбит толстую каменную стену и наконец выбирается из камеры. А потом выясняется, что он оказался в соседней камере. Примерно та же ситуация.
Лучше бы я потратила 47 часов на изучение йеменских диалектов.
Я пыталась взбодриться. Подумала: я ведь в Британии! Могу пойти в кино и увидеть рекламу пива «Черный ярлык». Потому что реклама в Британии лучшая в мире, а реклама «Черного ярлыка» считается лучшей в Британии. Я не думала о фильме, который собиралась посмотреть, — нет, я думала о том, что реклама будет просто бесподобной. И тут вдруг я поняла, что в этом-то и кроется проблема, в этом-то и состоит дьявольская уловка жизни: что такое одна минута созерцания рекламы пива «Черный ярлык» в сравнении с двумя часами созерцания какого-нибудь «Гостбастера XXXV»,3 который по-настоящему тебе вовсе не интересен? И я решила не идти в кино, и если только...
Я сделала выбор не в пользу фильма. Я подумала: лучше уж займусь исследованием жареных цыплят.
У американцев в Британии есть несколько источников утешения. Самое замечательное в этой стране то, что здесь на каждом углу расположены «забегаловки», где продают жареных цыплят из Штатов, находящихся по ту сторону Атлантики, которые никогда не славились жареными цыплятами. И если тебе вдруг стало грустно, ты всегда можешь заскочить в «Жареные цыплята из Теннесси», если пребываешь в полном мраке — в «Жареные цыплята из Айовы». А если жизнь кажется совсем уж невыносимой и больше всего на свете хочется умереть, можно на этом острове отыскать местечко под названием «Жареные цыплята с Аляски», где этих самых цыплят жарят по рецепту, передающемуся из поколения в поколение, с незапамятных времен.
Я села на велосипед и проехала по Каули-роуд, мимо «Жареных цыплят из Мэриленда», потом из Джорджии, и все это время пыталась сообразить, чем можно заняться без разрешения на работу. И вот наконец подъехала к «Жареным цыплятам из Канзаса» и слезла с велосипеда.
Я как раз запирала его на замок, когда вдруг в голову пришла мысль: Рильке работал секретарем у Родена.
О Рильке я знала следующее: что он был поэтом; что отправился в Париж и получил работу секретаря у Родена; что увидел как-то картины Сезанна на выставке в «Гранд-Палас» и возвращался туда день за днем, стоял и часами любовался, потому что ничего подобного прежде в жизни не видел.
Я не знала о том, как Рильке удалось получить эту работу, а потому была вольна предположить, что он просто зашел к Родену с улицы и получил ее. Так почему бы и мне просто не зайти с улицы? Можно оказаться в Лондоне, Париже или Риме и просто зайти с улицы к какому-нибудь живописцу или скульптору, человеку, который не станет интересоваться, есть ли у тебя разрешение на работу. Там я смогу увидеть, как возникают произведения искусства, там я смогу любоваться ими часами.
Я бродила по улице и пыталась сообразить, кому из художников может понадобиться помощник или
