взрослом состоянии и с другими головками, более приличными для смертных. Их персиковые щеки были круглы и надуты так, как будто бы они постоянно трубили в небесные трубы. Бестелесные херувимы в мастерской, которые были изображены вечно трубящими в эти трубы, не имея легких, надо думать, полагались главным образом на слух.
Мистер Моулд с любовью взирал на миссис Моулд, которая сидела рядом и содействовала ему в пунше- питии, как и во всех других делах. Обеих своих ангелоподобных дочек мистер Моулд тоже одарял благосклонными взглядами, и они тоже улыбались ему в ответ. Столько имущества было у мистера Моулда и столь велик был запас его товара, что даже здесь, в семейном святилище, стоял объемистый шкаф, хранивший в своем палисандровом чреве саваны, покровы и прочие похоронные принадлежности. Хотя обе мисс Моулд выросли, так сказать, на глазах у этого шкафа, однако его тень не омрачила их застенчивого детства и цветущей юности. С колыбели резвясь и забавляясь за кулисами смерти и похорон, обе мисс Моулд весьма здраво смотрели на вещи. В траурных повязках для шляп они видели лишь столько-то ярдов шелка или крепа, в могильном саване – лишь столько-то полотна. Девицы Моулд могли идеализировать плащ актера, шлейф придворной дамы и даже парламентский акт. Но гробовые покровы не могли ввести их в заблуждение: они сами их сшивали иногда.
Владения мистера Моулда почти не слышали оглушительного грохота широких, больших улиц и ютились в тихом уголке, куда городской шум доходил только сонным гулом, который то ослабевал, то усиливался, то совсем умолкал, заставляя пытливый ум предполагать затор где-нибудь на Чипсайде. Солнце играло среди турецких бобов, как будто кладбище подмигивало мистеру Моулду, говоря: «Мы отлично понимаем друг друга», а из мастерской, где сколачивали гробы, доносился приятный мерный стук молотков, и негромкое, мелодическое рат-тат-тат равно способствовало дремоте и пищеварению.
– Точь-в-точь будто пчелы гудят, – сказал мистер Моулд, закрывая глаза в совершенном удовольствии. – По звуку напоминает одушевленную природу где-нибудь в сельской местности. Как будто дятел стучит.
– И дятел стучит по дуплистому вязу, – заметила миссис Моулд, вставляя в популярную песенку название того дерева, которое обычно употребляется в ремесле мистера Моулда.
– Ха-ха! – засмеялся мистер Моулд. – Очень неплохо сказано, милая. Не придумаете ли еще чего- нибудь, миссис Моулд? По дуплистому вязу, а? Ха-ха! Право, очень недурно. В воскресных газетах читаешь иной раз и хуже этого, душа моя.
Миссис Моулд, получив такое поощрение, отхлебнула еще немного пунша и передала кружку дочерям, которые послушно последовали примеру своей матушки.
– По дуплистому вязу, а? – повторил мистер Моулд, в восторге от этой шутки слегка притопывая ногами.
А в песне ведь – бук. По вязу, а? Правильно. Честное слово, лучше этого я ничего не слыхал! – Шутка до такой степени раззадорила его, что он никак не мог успокоиться и двадцать раз повторял: – Так по вязу, а? Правильно. Конечно, по вязу. Ха-ха-ха! А знаешь ли, это надо куда-нибудь послать, пускай бы напечатали. Редко бывает, чтобы удалось так остроумно сказать. По дуплистому вязу, а? Правильно. Очень даже дуплистому. Ха-ха-ха!
Тут кто-то постучался в дверь.
– Это Тэкер, – сказала миссис Моулд, – его сразу можно узнать по одышке. Кто бы мог подумать, что он был раньше первый весельчак! Войдите, Тэкер.
– Прошу прощения, сударыня, – сказал Тэкер, осторожно заглядывая в щелку. – Я думал, что хозяин здесь.
– Ну да, он тут и есть! – воскликнул Моулд.
– А я вас и не заметил сразу, – сказал Тэкер, просовывая голову немного дальше. – Вы ведь не согласитесь взять заказ на похороны без катафалка? Гроб из некрашеного дерева, с жестяной дощечкой?
– Конечно, нет, – отвечал мистер Моулд, – уж очень по-бедному. Что тут интересного.
– Я им говорил, что очень дешево, – заметил мистер Тэкер.
– Пускай идут к кому-нибудь другому. Мы такого рода делами не занимаемся, – сказал мистер Моулд. – Хватает же наглости соваться. Кто это?
– Вот в том-то и дело, понимаете ли, – ответил Тэкер, помолчав. – Это зять приходского надзирателя.
– Зять приходского надзирателя? – сказал Моулд. – Ну, что ж! Я возьмусь, если приходский надзиратель пойдет за гробом в треуголке, но не иначе. Мы можем принять заказ, если это будет иметь официальный вид, и то будет очень по-бедному. Так в треуголке, не забудьте!
– Постараюсь, сэр, – ответил Тэкер. – Да! Миссис Гэмп внизу и желает поговорить с вами.
– Попросите миссис Гэмп подняться наверх, – сказал Моулд. – Ну, миссис Гэмп, что у вас новенького?
Миссис Гэмп была уже в дверях и приседала перед миссис Моулд. В то же самое время по комнате ветерком пронеслось особое благоухание, словно какая-нибудь фея икнула, пролетая мимо, по дороге из винного погребка.
Миссис Гэмп не ответила на вопрос, но еще раз присела перед миссис Моулд, закатывая глаза и воздевая руки к небу, словно благодаря бога за то, что видит ее в таком добром здоровье. Миссис Гэмп была одета опрятно, но без всякой пышности – в то самое траурное платье, которое было на ней, когда мистер Пексниф имел удовольствие с ней познакомиться, разве только нюхательного табаку на нем чуть прибавилось.
– Бывают же такие счастливицы, – заметила миссис Гэмп, – что год от году молодеют, миссис Моулд! Вот и вы такая, время с вами ничего поделать не может, сколько ни старается: все равно вы молодая, молодой и останетесь. Вот я и говорю на этих днях миссис Гаррис, как раз в позапрошлый понедельник вечером: «Это уж верно, и что жизнь наша есть сущая юдоль и странствие полугрима – тоже верно». Она мне говорит: «Годы да заботы, миссис Грин, хоть кого состарят». А я ей говорю: «Вот уж неправда, миссис Гаррис, и не повторяйте вы этого, не то у нас с вами вся дружба врозь. Взять хоть бы миссис Моулд, – говорю я, – признаться, взяла на себя такую вольность, помянула ваше имя (тут она опять присела), – по ней одной видно, что все врет эта ваша поговорка; и пока я жива, миссис Гаррис, я этого так не оставлю, за своих всегда заступлюсь, и не думайте даже». – «Ну извините, сударыня, – говорит миссис Гаррис, – будьте так любезны, я ведь и сама отлично знаю, если есть на свете такая женщина, что кого угодно до обморока доведет, лишь бы услужить своим друзьям, то одна только и найдется, и зовут эту женщину Сара Гэмп».
Тут ей поневоле пришлось перевести дыхание. Воспользовавшись этим обстоятельством, следует заметить, что даму, носившую фамилию Гаррис, окружала глубокая тайна; по крайней мере никто из обширного круга знакомых миссис Гэмп ее и в глаза не видел; ни одна душа не знала также, где она живет, хотя миссис Гэмп, судя по ее собственным словам, частенько с ней встречалась. На этот предмет ходило много противоречивых слухов; однако преобладало мнение, что эта госпожа существует только в воображении миссис Гэмп и вымышлена ею, как господа Доу и Роу[79] вымышлены юристами, – специально для того, чтобы вести с миссис Гэмп воображаемые разговоры, независимо от темы неизменно завершавшиеся похвалой ее высоким добродетелям.
– И как это приятно, – говорила миссис Гэмп, посылая умильную улыбку дочерям мистера Моулда, – повидать обеих ваших молодых барышень. Ведь я их с каких пор знаю, когда у них еще ни одного зуба во рту не прорезалось; и сколько раз видела – ах вы, миленькие мои! – как они играли в похороны: возьмут, бывало, книгу заказов, да и несут ее хоронить в денежный сундук! Только все это было и быльем поросло, мистер Моулд, – и тут, строго соблюдая раз навсегда заведенный ею порядок, она повернулась к мистеру Моулду, игриво качая головой. – Было и быльем поросло, сэр, как вы скажете?
– Перемены, миссис Гэмп, перемены! – отвечал гробовщик.
– И еще будут перемены, кроме этих, большие перемены, сэр, – сказала миссис Гэмп игривее прежнего. – Молодым барышням, при такой их красоте, найдется о чем подумать, кроме похорон. Как по- вашему, сэр?
– Уж, право, не знаю, миссис Гэмп, – отвечал Моулд, посмеиваясь. – А ведь неплохо сказано, милая?
