– Я заказал на обед все, о чем мы с вами, бывало, мечтали, Том, – заметил Джон.
– Не может быть! – сказал Том. – Неужели все?
– Все решительно! Если можете, не смейтесь при лакеях. Я не выдержал и расхохотался, когда заказывал обед. Это как во сне.
Тут он был неправ, потому что никому не снился такой суп, какой в скором времени подали на стол, или такая рыба, или такие соуса, или такой ростбиф, или такая дичь и сладкое – словом, хоть что-нибудь похожее на тот обед, который был подан наяву и стоил по десять шиллингов шесть Пенсов с персоны, не считая вина. Что же касается вин, то если кому может присниться такое замороженное шампанское, такие красные вина, такой портвейн и такой херес, ему лучше лечь в постель и не вставать.
Но, быть может, всего приятнее в этом банкете было то, что сам Джон радовался больше других и беспрестанно заливался веселым смехом, а потом спохватывался и напускал на себя сверхъестественную важность, чтобы лакеи не догадались, насколько это для него ново. Некоторые блюда, подносимые ему лакеями, выглядели так замысловато, что непонятно было, как за них взяться, и это тоже вызывало смех; а когда мистер Пинч, вопреки почтительным советам официанта, настоял на том, чтобы проломить ложкой корку глазированного паштета, а затем и съесть эту корку, Джон забыл о собственном достоинстве до того, что, усевшись во главе стола перед блестящей крышкой с блюда, хохотал так, что его слышно было на кухне. Но он был нисколько не прочь посмеяться и сам над собой, что и доказал, когда они уселись втроем вокруг камина. Подали десерт, и старший лакей почтительно и заботливо осведомился, по вкусу ли ему этот легкий белый портвейн и не хочет ли он попробовать другого, более крепкого и с замечательным букетом. На это Джон важно ответил, что находит и этот портвейн неплохим и что, по его мнению, это тоже вполне приличное вино; и лакей, поблагодарив его, удалился. После чего Джон, широко ухмыляясь, сказал своим друзьям, что, кажется, он не наврал, а впрочем, не знает наверно, и залился громким смехом.
В продолжение всего обеда друзья были веселы и полны оживления, но едва ли не всего приятнее было сидеть после обеда у огня, щелкая орехи, попивая вино и оживленно разговаривая. Тому Пинчу понадобилось сказать слова два своему приятелю, помощнику органиста, и он, не откладывая этого в долгий ящик, ушел на несколько минут из своего теплого уголка, оставив молодых людей вдвоем.
Без Тома они, разумеется, выпили за его здоровье, и Джон Уэстлок, воспользовавшись этим случаем, сказал, что они с Пинчем ни разу не сказали друг другу худого слова за все время, что прожили вместе у мистера Пекснифа. От этого он, естественно, перешел к характеру Тома и намекнул, что мистер Пексниф отлично в нем разбирается. Он только намекнул на это, и то очень издалека, зная, что Тому неприятно, когда об этом джентльмене отзываются неодобрительно, и думая, что новому ученику полезнее будет самому кое в чем разобраться.
– Да, – сказал Мартин. – Нельзя относиться к Пинчу лучше, чем я отношусь, иди больше ценить его хорошие качества. Он самый покладистый малый, какого я знаю.
– Даже слишком покладистый, – заметил Джон, отличавшийся наблюдательностью. – Это в нем доходит до слабости.
– Да, – сказал Мартин. – Совершенно верно. С неделю тому назад у нас был один такой – мистер Тигг, – занял у него все деньги и пообещал отдать через несколько дней. Всего полсоверена, правда; но и хорошо, что не больше, ведь этих денег ему не видать.
– Бедняга! – сказал Джон, очень внимательно выслушав его слова. – Быть может, вы не имели еще случая заметить, что в денежных отношениях Том очень щепетилен?
– Да что вы! Нет, я не замечал. То есть в каком смысле? Он не возьмет взаймы? Джон Уэстлок кивнул головой.
– Это очень странно, – сказал Мартин, ставя на стол пустую рюмку. – Да, большой чудак.
– А чтобы принять деньги в подарок, – заключил Джон, – так, я думаю, он скорее умрет.
– Он сама простота, – сказал Мартин. – Наливайте себе.
– Не сомневаюсь, однако, – продолжал Джон, наполнив свою рюмку и с любопытством поглядывая на своего собеседника, – что вы, будучи гораздо старше, чем большинство учеников мистера Пекснифа, и, по- видимому, гораздо опытнее, понимаете Тома и видите, как легко его обмануть.
– Конечно, – сказал Мартин, вытягивая ноги и рассматривая свою рюмку с вином на свет. – И мистер Пексниф это знает. И дочери его тоже. А?
Джон Уэстлок улыбнулся, но ничего не ответил.
– Кстати, – сказал Мартин, – это мне напомнило… Какого вы мнения о Пекснифе? Как он с вами обращался? Что вы о нем думаете сейчас? Хладнокровно, знаете ли, когда все уже позади.
– Спросите Пинча, – ответил бывший ученик. – Ему известно, каковы были мои чувства в этом отношении. Они не переменились, уверяю вас.
– Нет, нет, – сказал Мартин. – Я бы хотел услышать это от вас самих.
– Но Пинч говорит, что я несправедлив, – настаивал Джон, улыбаясь.
– Ах, так! Ну, тогда я наперед могу сказать, каковы они, – заметил Мартин, – и вы можете говорить прямо, без церемоний. Меня вам нечего стесняться. Скажу вам откровенно, мне он не нравится. Я живу у него потому, что это меня устраивает ввиду некоторых особенных обстоятельств. У меня как будто есть способности к архитектуре, и если кто кому останется обязан, то уж скорее он мне, чем я ему. На худой конец мы будем квиты, и значит, ни о каких одолжениях не может быть и речи. Так что можете говорить со мной, как если бы я не имел к нему никакого отношения.
– Если вы непременно хотите знать мое мнение… – начал Джон Уэстлок.
– Да, хочу, – сказал Мартин. – Буду вам очень обязан.
– …так я бы сказал, что это первейший мерзавец на всем свете, – закончил Джон.
– Ого! – заметил Мартин с неизменным спокойствием. – Довольно сильно сказано.
– Не сильнее, чем он заслуживает, – сказал Джон, – и если б он потребовал, чтобы я высказал свое мнение ему в лицо, я сделал бы это в тех же самых выражениях, нисколько не смягчая. Взять хоть то, как он обращается с Пинчем! А когда я оглядываюсь на те пять лет, что провел в его доме, и вспоминаю лицемерие, подлость, низость, притворство, пустословие этого человека и его манеру прикрывать личиной святошества самые некрасивые дела, когда я вспоминаю, сколько раз мне приходилось видеть все это и как бы принимать участие во всем этом, хотя бы уже в силу того, что я у него жил и он был моим учителем, – даю вам слово, я начинаю презирать самого себя.
Мартин допил свое вино и уставился в огонь.
– Я не хочу сказать, что это так и нужно, – продолжал Джон Уэстлок, – потому что во всем этом не было моей вины; я могу понять вас, например; вы прекрасно знаете, чего он стоит, и все же вынуждены обстоятельствами оставаться у него. Я просто говорю вам то, что чувствую; и даже теперь, когда, как вы говорите, все прошло и я имею удовольствие знать, что он всегда меня ненавидел, и что мы всегда не ладили, и я всегда говорил ему, что думал, – даже теперь мне жаль, что я не поддался искушению, которое часто испытывал еще мальчишкой: убежать от него и махнуть за границу.
– Почему же за границу? – спросил Мартин, обращая взгляд на говорившего.
– В поисках средств к жизни, – отвечал Джон Уэстлок, пожав плечами, – которых я не мог добыть на родине. В этом была бы хоть смелость. Но довольно! Налейте себе вина, и забудем о Пекснифе.
– Чем скорей, тем лучше, если вам угодно, – сказал Мартин. – О себе самом и моих отношениях с ним я могу только повторить то, что уже говорил. До сих пор я у него делал что хотел и дальше буду держаться так же, и даже в большей мере; потому что (сказать вам по правде) он, видимо, надеется, что я буду за него работать, и вряд ли захочет со мной расстаться. Я так и думал, когда решил к нему ехать. За ваше здоровье!
– Благодарю вас, – ответил молодой Уэстлок. – И за ваше! Дай бог, чтобы новый ученик пришелся вам по душе!
– Какой новый ученик?
– Счастливый юноша, родившийся под благоприятной звездой, – смеясь, отвечал Джон, – чьим родителям или опекунам суждено пойматься на объявление. Как, вы не знали, что он опять напечатал объявление?
– Нет.
– Да, да, еще бы! Я прочел его вот только что, перед обедом, во вчерашней газете. Я знаю, что это его объявление, потому что достаточно знаком с его стилем. Тсс! Вот и Пинч. Странно, не правда ли, что чем
